БОГАТЫРЬ ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ

Богатырь Добрыня Никитич

 

БОЙ ДОБРЫНИ И ДУНАЯ

Заскучал однажды Добрыня Никитич в своих палатах белокаменных, надоело на лавке лежать, надоело на небо глядеть через оконце узорчатое. И пиры в палатах княжеских уже не развлекали, а занятия не находилось доброму молодцу по плечу, по душе, по настроению.
Тогда надумал Добрыня, как в прежние времена, съездить в поле погулять: может, встретит какого врага-неприятеля от Киева отгонит, может, увидит какое диво...
Долго думал Добрыня Никитич, а надумал быстро делал. Скоро по полю скакал: никто не видел бег могучего коня его, только пыль столбом на дороге видели.
Далеко заехал Добрыня в чистое поле так далеко, что казалось, будто он и не бывал в этих местах, в местах диких. Остановил славный витязь вороного коня, на все четыре стороны осмотрелся.
Поглядел сначала в сторону западную Добрыня Никитич: там стоят стеной темные леса, леса нехоженые. Поглядел в северную сторону богатырь: там стоят и ныне горы голубые, вековыми льдами покрытые. Оглянулся в сторону восточную: там, известно, стольный Киев-град. В южную сторону глянул Добрыня и увидел далеко в чистом поле шатер.
Очень любопытно стало витязю, кто же это отважился свой поставить шатер недалеко от Киева без Добрыниного разрешения, без князева соизволения. Что за смельчак-удалец? А может, коварный недруг?
Погнал Добрыня коня на юг. Быстро скакал, к шатру приглядывался: черный шатер, дорогой, бархатный, высокий... А на верхушке серый флажок.
Не с кем было Добрыне поговорить, не с кем замечанием поделиться. Так он с конем говорил:
Вот смотри, могучий Воронеюшко, что-то здесь не так. Неспокойно мое сердце! У князя нашего шатер белый, шелковый. У славных русских богатырей тоже белые шатры, но полотняные. Флажки у всех золотые со Спасом или Богородицей...
Совсем близко подъехал Добрыня:
А тут шатер чернобархотный да отделан серебряной парчой по краям. И усыпан драгоценными каменьями. Флажок серый с крестом нет на нем ни Спаса, ни Богородицы.
Поигрывая палицей булатной, спешился грозный Добрыня Никитич, коня к колышку привязал и откинул полог черного шатра. Увидел, нет внутри хозяина. Вошел в шатер.
Там расставлены были крепкие дубовые столы. На скамейках греческих, на коврах цветистых красовались ведра зелена вина. Под скамейками бадьи стояли с медами сладкими. На столе посуда хрустальная. А в посуде снеди всякой как из рога изобилия. И сокровища вокруг: сундуки, тюки, ларцы.
К полумраку пообвык зрением Добрыня Никитич и увидел, что к столбу приколот ножом ярлык:

"Если нынче кто в мой шатер войдет да без спросу
поест-попьет да на сокровища мои посмотрит, тот
не уедет живой из чиста поля!"

Усмехнулся славный витязь Добрыня Никитич. Много уж наглецов он повидал на своем веку. Хотел бы и на этого посмотреть, проучить немножко. Да, кажется, не было никого по- близости на двенадцать верст. Сорвал ярлык, под ноги бросил. Сел дожидаться хозяина шатра. До самого вечера ждал не дождался.
Раздосадованный сел Добрыня Никитич на коня и поехал домой. Всю ночь ехал богатырь, на заре у Несей-реки остановился. Дал он здесь коню отдых, дал водицы из реки попить.
Пьет конь, товарищ верный, а Добрыня мыслям своим хмурится. Потом и говорит:
Нет, не дело задумал я. Не поеду в Киев.
Конь Воронеюшко отдувался, шумно пил, чуткими ноздрями вздрагивал и на Добрыню косился.
Говорил Добрыня Никитич:
Вот приеду я в стольный Киев-град и начнут меня спрашивать богатыри, куда я ездил да что повидал. И скажу я им, что видел в поле шатер чернобархатный, и скажу, ярлык-де читал. И посмеются над Добрыней русские богатыри, скажут: сам не знает, кого испугался. А потом год-другой пройдет, прознают наглецы, что Добрыня маху дал, и начнут по чистому полю ярлыки развешивать, над Русью насмехаться...
Сел тут Добрыня Никитич на коня и обратно поехал. Сразу от сердца отлегло.
Но и к утру не вернулся хозяин шатра, и к полудню не появился, и не было никого к вечеру. Однако Добрыня не скучал: все из ведер зелено вино повыпил, все меды из бадей перепробовал; снедь обильную, заморские лакомства съел-подчистил, всю посуду хрустальную наземь бросил, разбил. За сокровища принялся: сундуки перевернул, вспорол тюки, разломал ларцы. Потом сабелькой булатной весь шатер искромсал, и флажок серый, будто голову чудищу, снес. Очень зол был на дурацкий ярлык.
Когда с этим делом Добрыня покончил, расстелил он потничек на сырую землю и лег спать, подложив седло под голову. А укрылся плащом. Сразу заснул спокойным сном, не терзался ожиданием. Крепко спал могучий Добрыня Никитич, мерно вздымалась грудь. И не слышал витязь, как далеко в поле раздался перестук копыт...
Ехал в ночи хозяин шатра богатырь из богатырей. Пожалуй, не слабее Добрыни будет, не слабее старого казака Ильи Муромца. А звали того богатыря Дунаем. Кольчуга на его плечах крепкая была; поверх кольчуги черный бархат накинут. А на шлеме серый флажок под встречным ветром бьется. И плащ у рыцаря черный, по краям отделан серебряной парчой.
Вот подъехал Дунай к своему шатру. В темноте не сразу разобрался что к чему. Но вдруг увидел, что искромсан сабелькой бархат, что срублен серый флажок. Запалил Дунай факел, гневно брови свел: "Что за наглец на шатер мой наехал? Кто столы повалил, кто разбил посуду хрустальную, кто сундуки перевернул, разломал ларцы, кто повыпил вино?"
Сокрушался Дунай, качал головой. Свой ярлык увидел, в землю втоптанный. Еще пуще разгневался: понял, что хаос этот вызов ему.
Обошел свой стан, факел повыше поднял. И увидел: рядом спит богатырь. Да спокойно так спит, едва слышно дышит. Грудь вздымается мерно. Волосы русые у богатыря, борода окладистая, выцветшая, лицо загорелое видно, немало времени проводит сей человек в поле. Но наглец! Какой погром учинил!..
Выхватил тут Дунай из ножен сабельку булатную, размахнулся, да призадумался: "Эх, негоже сонного губить, не разбудивши, рубить голову. То не честь будет, не хвала молодецкая! То не выслуга будет богатырская!.. Как приеду я в Киев-град и начнут меня спрашивать богатыри, кого я встретил, возвращаясь из земель чужедальних, что я им скажу? А потом год-другой пройдет, прознают недруги, что бесчестны русские богатыри, и сами станут вероломны, начнут разить из-за угла, исподтишка, из темноты..."
Обратно в ножны вогнал сабельку Дунай, расседлал коня могучего, потничек на сырую землю бросил и лег спать, подложив под голову седло. Далеко до утра выспаться можно после трудного дня. Быстро заснул богатырь только веки смежил, только укрылся плащом.
Слышал сквозь сон, как где-то далеко ходили в поле табуны полудиких коней, слышал, как жеребцы грызлись из-за кобылицы. А потом бежали табуны на юг к синему морю, топтали ковыль белесый. Ошалело летели не видя земли. В глазах черных, глазах бездонных отражались звезды. И среди звезд были табуны крылатых коней. Их полет был прекрасен. Колыхалось небо; звезды срывались и летели вниз. Крылья разметались от запада до востока. К теплому морю летели кони. И стучали копыта, стучали, стучали... Удивился Дунай-богатырь: отчего копыта стучат у коней, летящих по небу?.. Во все глаза смотрел на небосвод, но не видел коней крылатых. К земле взор обратил и увидел: орды несметные скачут на него. Тысячи, тысячи... Призрачные всадники в кожаных шлемы, с мечами острыми акинаками бронзовыми. Они налетали на Дуная черною тучею, но даже не замечали его, проносились мимо. Его не было тогда и самой Руси не было, когда эти всадники в Диком Поле царствовали. Кибитки скрипели, блеяли овцы, косяками шли табуны...
Снились Дунаю времена легендарные, снились древние племена. Память о них хранила матушка-земля. Увидела: лег человек; почуяла: прижался к ней, выслушать готов, снял оковы с сердца... и поведала.
Себя увидел Дунай-богатырь, а может, и не он это был, а Геракл златокудрый. Похож очень и совсем не похож! Может, предок, а может, потомок. Сон не сон, явь не явь. Не быль, не небылица...
Много дней гнал этот человек коров Гериона. По степному бездорожью гнал, стоя в золоченой колеснице. Золотились кудри под жарким солнцем. Потемнело, загрубело от ветров и дождей мощное тело героя.
Лучи заходящего солнца отражались от толстых спиц. Клубилась пыль за спиной. Правил герой колесницей, гнал перед собой коров. Громко щелкал бичом.
Вот кончился еще один день пути, сгустились сумерки. Человек выпряг лошадей, стреножил их, пустил пастись. Навалилась на него усталость. Лег спать прямо в траву, навзничь. И сразу заснул только смежил веки, только накрылся золотым плащом. И снились ему крылатые кони, и снились призрачные всадники, снились легендарные народы, которые жили в этих местах до него...
На заре человека разбудили коровы. Они громко мычали и тыкались влажными мордами в его плечо. Поднялся герой, огляделся вокруг и не нашел своих лошадей. Обошел холмы, осмотрел землю в надежде отыскать хоть следы. Но не нашел и их. Где теперь лошадей искать?.. Тогда оставил он колесницу и, удрученный, погнал коров дальше.
Вскоре встретил герой грифона ужасную птицу с орлиным клювом и телом льва. Лежал грифон на груде золота, свое богатство стерег; дремал, вогнав когти глубоко в мягкую землю.
Окликнул его человек:
Скажи, Грифон, где лошадей найти? Помоги в беде.
Встрепенулся зверь, заморгал злыми желтыми глазами, стряхивая дрему. И ответил:
Ты, человек, в Гилей, во владения Гестии иди. Там пещера есть. Найдешь!
Пошел герой. Щелкая бичом, гнал скот.
Однажды нашел ту пещеру, протиснулся в узкий ход. Внутри жарко пылал очаг. До пояса укрытая шкурами, опершись на левый локоть, возлежала на мраморном ложе женщина, взирала на вошедшего.
При виде ее перестал хмуриться герой захотелось ему ей понравиться. Он таких не знал еще богиня! И любоваться ею, кажется, можно было вечно.
Давно жду тебя, герой! улыбнулась она. Слышала о тебе много о твоих подвигах. Но не верну лошадей, даже не проси!
А человек уж и забыл о лошадях. Глаз от красавицы не мог отвести. Молчал.
Засмеялась женщина, сказала:
Да, не лжет молва: красив ты, статен. Слышала, умен... Хочу троих сыновей от тебя родить. Останешься, вернешь потерянное...
Остаюсь! не раздумывая, ответил герой.
Она удовлетворенно улыбнулась. Надменность сверкнула в глазах. Была уверена богиня в силе своих чар. Но когда поднялась она и скинула укрывавшие ее шкуры, увидел герой, что у нее вместо ног тело змеи блестящими гибкими кольцами оно свернулось на мраморном ложе...
Прошло три года, родились три сына. Сдержала слово богиня, вернула герою лошадей. Прощаясь с ней, оставил герой пояс, чашу и лук. Он сказал:
Вырастут сыновья пусть попробуют согнуть лук и подпоясаться по-отцовски. Кто сумеет, тот останется безраздельным властелином в этой земле. Тому и из чаши моей пить, еще большую набирать силу.
Однажды задрожала степь. Трепетал ковыль, пригибался к земле, и метались под облаками испуганные птицы, и в ужасе выбегали из нор звери. Что это?.. А это сыновья героя вышли из пещеры. Выросли!
Вот подошел старший сын Агафирс к отцову наследству. Протянул руку, но полыхнул от наследства огонь, ожег ладонь ему. Не Агафирсу властвовать. Попробовал Гелон, средний сын: протянул руку. Но густые клубы дыма вдруг поднялись к его лицу. Брызнули из глаз слезы. И ему не подступиться!
Младшего очередь! Взял лук Скиф, согнул его, накинул тетиву. Силен младший сын! Надел пояс отцовский затрещала золотая пряжка, погнулась. А чашу куда? Прицепил ее к поясу не потеряется.
Улыбнулась полуженщина-полузмея:
Скифу быть царем!..
Видел сон или грезил Дунай-богатырь; от землицы брал силушку, от земли и разума набирался. Это он стоял над рекой Борисфеном, огромен, как гора. А у ног его жили потомки; или предки у каждого к поясу чаша прикреплена. Это было, а может, только будет. Спал герой, а может, и не спал вовсе. Падали звезды...
Вот наш Добрыня Никитич проснулся, поднялся на локте. Смотрит, а рядом с ним какой-то богатырь спит да спокойно так спит, едва слышно дышит. Мерно вздымается грудь. Видно, никого не боится. Волосы черные у богатыря до плеч кудри; борода окладистая. Лицо загорелое верно, немало времени проводит этот человек в поле. Кажется, он и есть хозяин шатра. Но каков наглец! Рядом улегся, будто за вызов свой дурацкий не боится расплаты!..
Вскочил тут Добрыня Никитич на ноги, сабельку из ножен выхватил, размахнулся со всего плеча, но призадумался: "Это негоже сонного губить, не разбудивши, рубить голову. Разве это честь мне будет, разве хвала молодецкая? И не выслуга будет богатырская!.."
Ткнул кулаком богатыря в плечо, покрытое черным бархатом, разбудил Дуная. И спросил:
Ты писал ярлык?
Потянулся Дунай, зевнул сладко:
Я писал! А ты мой стан разгромил?..
Тут и схватились они за сабельки и начали биться. Но не выдержали боя клинки булатные, быстро обломились. Тогда сошлись богатыри драться врукопашную. Затрещали кольчуги под могучими ручищами, посыпались стальными кольцами. И косточки затрещали богатырские, но выдержали.
Бились славные витязи и день, и второй, и третий. И никто из них не мог другого одолеть. Уверенные в себе были богатыри. В землю ногами упирались земля комьями летела в разные стороны. На землю падали вздрагивала земля. Боролись, силой мерялись, да не находили меры ни своей силе, ни силе соперника...
Быть может, по сей день бились бы Добрыня с Дунаем, если б однажды не остановил их старый казак Илья Муромец... А вышло это вот как...
Встретились под Киевом Илья Муромец с Алешей Поповичем и поехали вместе в чистое поле поглядеть, что на святой Руси делается. Они направили коней в сторону западную. Долго ехали, о том, о сем беседовали. Как вдруг говорит старый казак:
Что-то слышится мне шум какой-то! Или чудится?.. Ты, Алеша Попович, младший брат, сойди-ка с коня да к земле припади ухом. И послушай внимательно, брат, не стучит ли где матушка сыра земля, не дерутся ли где русские богатыри?.. Если двое русских дерутся помирить надо; если двое недругов дерутся прогнать надо; если русский с недругом пособить надо!
Сошел с коня Алеша Попович, припал к земле правым ухом, долго слушал. Наконец сказал:
Нет, не стучит нигде мать сыра земля. Только наши кони копытами постукивают.
Тогда сам Илья Муромец сошел с коня, припал ухом к земле. Еще дольше слушал. И все-то чудился ему шум. Да как будто с западной стороны. Далекий это был шум ехать до него три дня. И сказал Илья:
Слышу, бьются богатыри.
Сели на коней, поскакали в сторону западную. Через три дня остановились витязи, огляделись. На западе увидели стену леса черного, на севере синие горы ледяные, на востоке, понятно, стольный Киев стоит, а на юге стан разрушенный. Увидели остов шатра, на нем обрывки черного бархата. Рядом, увидели, богатыри бьются. Да так крепко бьются, что глядеть страх! Смертным боем? От ударов могучих земля сотрясается.
Им кричал издалека Илья Муромец, кричал зычным голосом:
Эй, вы, русские богатыри! Славные молодцы! Вы чего не поделили, о чем ваш спор? Или на земле просторной стало тесно вам, в поле широком не разъехаться? Или до неба высокого стало низко вам?..
Но не слышали его славные русские богатыри, еще пуще бились. Гудела земля.
И подъехал к ним близко старый казак, соскочил с коня белого, изловчился и обоих молодцов схватил в охапку. Потом спрашивает:
Или не слышали меня?.. За что деретесь, молодцы? За что силы накопленные тратите.
И развел он Дуная с Добрыней.
Ответил Илье Муромцу Дунай-богатырь:
Далеко я нынче служил: за лесами высокими, за озерами синими у короля доблестной Литвы. Я служил у него три года: первый год жил в конюхах, второй год жил в чашниках, а третий год жил в стольниках. Верой и правдой служил. За то был мне король весьма благодарен. И на службе его я немало свершил подвигов за то сделал мне король богатые дары: сундуки с сокровищами, тюки с мехами, ларцы с украшениями, также ведра многие с зеленым вином и бадейки с медами сладкими, и дубовые столы, и ковры, и скамейки турецкие, и без счету всякой хрустальной посуды. Подарил еще мне король роскошный шатер черно-бархатный, драгоценными каменьями украшенный, кольчугу, коня и плащ, подбитый серебряной парчою. Щедр король доблестной Литвы!.. И со всеми дарами этими я вернулся на родину. Я раскинул шатер в чистом поле, я расставил белые дубовые столы, разложил свои богатства. Тут и захотелось мне съездить на охоту, захотелось коня испытать да и себя заодно не утратил ли сноровку охотничью на долгой службе? Но опасался я за сокровища свои, за меды, за хрусталь. Потому написал ярлык грозный, в коем были такие слова: "Если нынче кто в мой шатер войдет да без спросу поест-попьет да на сокровища мои посмотрит, тот не уедет живой из чиста поля!" Уезжал я на охоту, был богат, а вернулся беден! Этот увалень весь стан мой разрушил, сокровища с пылью смешал, искромсал шатер черно-бархатный. Вот и бьюсь с ним!
Тут Добрыня Никитич ответил:
Мимо нерусского шатра черно-бархатного я не мог спокойно проехать, мимо медов сладких не смог пройти. Все бы было хорошо: имя спросил бы, узнал бы намерения путника в русской степи и поехал бы своей дорогою. Но как увидел я, братья, сей скверный ярлык, стал сам не свой. Вижу, невежа какой-то задирается, над русской доблестью издевается. Что хотите со мной делайте но не смог стерпеть. Стан его роскошный бельмо на глазу в один миг разрушил, сокровища с пылью смешал, а шатер черно-бархатный сабелькой посек. Душу отвел! А потом и самого хозяина дождался. Вот и бьюсь с ним! но добавил Добрыня: Кабы знать, что русский богатырь тут на отдых расположился, может, я по-другому б себя повел...
Выслушал обоих старый казак Илья Муромец и сказал:
Не напрасно вы бьетесь, Дунай и Добрыня. Понятен ваш спор. Но, согласитесь, затянулся он.
Поклонился Илья Муромец витязям, чему очень удивились они. Молвил старый казак:
Тебе спасибо, доблестный Дунай Иванович, что не оставляешь свой шатер без угроз молодецких. А тебе, Добрынюшка Никитич могучий, спасибо, что не боишься молодецких угроз. И спасибо вам обоим за то, что вы славные русские богатыри!..
На этом кончился спор. И поехали все четверо в Киев.

ДУНАЙ

Вот новая заря занимается, новый день начинается, а в стольном городе во Киеве у ласкового князя у Владимира созывается новый пир. Со всех княжеств русских съезжаются князья да бояре родовитые, лучшие приглашаются купцы и свои, и заморские; к богатырям-защитникам, воеводам храбрым слуги посылаются, на застолье звать, а писцы-приказчики к иноземным послам направляются в гости просить, на угощение пожаловать.
За столами широкими, за яствами обильными сидели гости от утра до полудня, а от полудня до вечера. Как красное солнышко уж было на вечере, так почестен пир стал на самом веселе. Шумели-гудели гости за столами. Русские князья друг другу обиды прощали, пускали по кругу братину; родовитые бояре о делах договаривались, грамотки скрепляли печатями, речи медами сластили, зеленым вином праздновали; купцы русские и заморские меж собой по рукам ударяли.
Князь Владимир скоморохов звал. Те гостей веселили: и дудели, и плясали, и стучали в бубны, и гусельками яровчатыми баловались. Но не очень-то их слушали гости больше блюдами да беседами были заняты. Или скоморохи оказались не мастера не певцы, не танцоры, а бездарные застольные угодники. Погнал их прочь Владимир, старика позвал, калику перехожего с гусельками на плече.
Пальцами по струнам прошелся сей старик. Совсем не громко зазвенели струны, а гости притихли. Мастера услышали. И просили песню князья и бояре, и просили балладу иноземные послы. Улыбнулся довольный князь Владимир.
Старик в окошко поглядел на ночку темную, на серп серебряный, глаза прикрыл, слова вспоминая, легонько струны щипнул. Вспомнил старинную песню:

Жил князь Роман жену терял,
Терял, терял, во Двину бросал.
У него дочка была Марьюшка,
Она слезно плакала:
"Ты сударь, ты мой батюшка,
Ты куда девал мою матушку?"
"Ты не плачь-ка, дочка Марьюшка,
Я куплю тебе золот перстень,
Золот перстень со алмазами".
"Мне не надо золота перстня со алмазами,
Ты куда девал мою матушку?"
"Твоя мать в новой горнице,
Она белится и румянится,
Во цветно платье наряжается".
Пошла дочь в новую горницу,
В новой горнице нету матушки,
Белильчики стоят на окошечке,
Румянички стоят на столике,
Цветно платье в золотой казне.
"Государь, ты мой батюшка!
В новой горнице нету матушки,
Ты куда девал мою матушку?"
"Ты не плачь, не горюй, дочь Марьюшка,
Я куплю тебе село крестьян".
"Мне не надо села крестьян,
Ты куда девал мою матушку?"
"Твоя мать в зеленом саду
Цветочки рвет, веночки вьет".
Пошла дочь во зеленый сад,
В зеленом саду нету матушки,
Все цветочки на стебелечках.
И пошла дочь к своему батюшке:
"Государь, ты мой батюшка,
Ты куда девал мою матушку?
Во зеленом саду нету матушки".
"Ты не плачь, не горюй, дочь Марьюшка,
Твоя мать во темном лесу,
Под зеленой сосной,
Где волки сидят, где львы ревут".
Пошла дочь в темный лес;
Навстречу ей волки серые
Несут руку белую,
Руку белую с золотым перстнем.
"Вы постойте же, волки серые,
Уж вы где взяли руку белую,
Руку белую с золотым перстнем?"
"Был князь Роман жену терял,
Терял, во Двину бросал".
"Вы подайте ж руку белую,
Руку белую с золотым перстнем!"
Пришла дочка к своему батюшке:
"Государь, ты мой батюшка,
В темном лесу, под зеленой сосной
Нету матушки".
"Ох ты дочка моя, Марьюшка!
Твоя мать во быстрой реке,
Во матушке, во Двине реке".

Покивали головами князья-бояре: "Хорошая песня!" Языками прищелкнули иноземные послы: "Баллада знатная!" Подарил гусляру Владимир-князь кольцо золотое, за столы посадил, пододвинул блюдо калике перехожему и про кубок не забыл.
Ай да гусляр! хвалили купцы. Изрядную песню принес из краев северных.
А у нас и свои песни есть! воскликнули храбрые воеводы. И гусляры не хуже найдутся! Вот, Добрыня, к примеру!..
Зашумели князья-бояре:
Хотим песню!
Иноземные послы кубки наполнили:
Балладу хотим!
Улыбнулся князь Владимир, велел челядину принести гусли звончатые, велел передать Добрыне те гусли с низким поклоном.
Взял Добрыня Никитич эти гусли еловые, в молоке вымоченные, под луной высушенные, эти гусли волшебные принял, на колени положил; тайной силой магической славились гусли княжеские. Ноготком по струне Добрынюшка провел шмель усердный полетел от кубка к кубку, тут и там меды пробовал. Дернул Добрыня другую струну, все увидели: воробышек в луже купается. Пробежали по струнам Добрынины пальцы лань пугливая меж столами пронеслась, по полу дубовому копытцами простучала... Засмеялись гости. Озирались: куда подевалась лань. Но вот уж другой наигрыш зазвучал: ветры с севера подули холодные, злые; тучи тяжелые, иссиня-черные над самой землей поползли. Зябко плечами пожали гости, искали глазами сбитня горячего... Мастер был Добрыня на гусельках играть, ладно лежали гусельки на его коленях, послушно отзывались. Посмотрел на князя задумчиво Добрыня Никитич, песню вспомнил:

У князя у Владимира
Пированьице было честное,
Честно, хвально, больно радостно.
Пили, ели, прохлаждались,
Промеж себя гости похвалялись:
Богатый хвалился богатствами,
А сильный хвалился силою,
А один похвалялся молодой женой:
"У меня, братцы, жена умная, разумная.
Мужа проводила, пиво варила,
Пиво варила, вино курила,
Звала в гости князей-бояр без боярышень,
Попов-дьяков без дьякониц".
Тут в глаза ему молодцы насмеялись.
За досаду молодцу показалось,
Из беседы вон поднимается,
Пошел молодец на конюший двор,
Там седлал коня доброго,
Садился молодец на добра коня,
Поехал молодец вдоль по улице,
Подъезжает молодец к широкому двору,
Уткнул копье в дубовые столбы,
Дубовые столбы зашатались,
Сосновые доски рассыпались.
Встречает его молода жена
В одних чулочках без чоботов,
В одной сорочке без пояса.
Берет молодец саблю острую,
Срубил жене буйну голову.
Покатилась головушка ее
К коню под ноги, под копытечко,
Под правое, под переднее.
Кинулся молодец во палатушку,
В палату белокаменную,
В палатушке колыбель висит,
В колыбели лежит чадо милое.
Он начал качать-прибаюкивать:
"Баю, баю, чадо милое!
Не стало у тебя родной матушки,
У меня, молодца, молодой жены,
Хоть возьму молоду жену,
И будет она тебе не родная мать,
Не родная мать, лиха мачеха".

Замолчали гусельки чародейные, схлынули с небес хмари непогоды. Видели: в окошке опять ярко месяц засверкал, небо ночное было глубокое черно-синее. Мотыльки порхали вкруг восковых свечей.
Уж очень скор на расправу бил этот молодец, рассудили князья-бояре.
Зря сгубил жену, пожалели иноземные послы. Скорее она умная была, чем гулящая. А те глупые молодцы сами не знали, чего насмехались. Мы бы не поступили так. Прежде, чем саблей махать, надо разобраться.
Сказали воеводы:
На то вы и послы, чтоб судить осторожно. А мы на то и воины, чтоб сабелькой махать...
Здесь поднялся из-за стола Владимир-князь, одарил, как водится, золотым кольцом песнопевца. И про кубок с вином не забыл.
Унесли челядины гусельки, а князь такую повел речь:
Слушал с вами я эту песнь грустную и подумал, что все вы здесь, князья-бояре, могучие богатыри, купцы, послы иноземные, все вы на пиру поженены. Один только я князь не женат, который уж год вдовствую.
Слушали гости внимательно, догадывались уже, что речь сейчас пойдет о свадебном посольстве. Не ошиблись.
Похаживал по горнице князь:
Вот и хочу вас спросить, князья-бояре, много вы дум передумали, и вас хочу спросить, могучие богатыри, много вы верст-поприщ проехали, и вас спрошу, купцы торговые, много вы стран посетили, и к вам мой вопрос, иноземные послы, многих при дворах видали красавиц: знаете ли вы все для меня княгиню достойную, чтобы ростом была высока да стройна станом, чтоб лицом была красива и походкой хороша, приятна голосом, разумна речью? Знаете ли такую, с кем бы мне князю любо было жить и думу вместе думать, и долгие веки коротать? Знаете ли женщину, коей всем вам князьям да боярам, и могучим богатырям, и купцам, и послам, и всему красному городу Киеву было б не зазорно поклоняться?
Задумались гости, примолкли. Потом развели руками князья-бояре: много дум они передумали, ничего предложить не могли. Пожимали плечами могучие богатыри: много проехали они верст-поприщ, да, кроме недругов и разных чудищ, никого в поле не видели. И купцы торговые покачали головами: достойной принцессы они не встретили в своих странствиях. Опечалились иноземные послы, жаль было упускать случай, но такой красавицы, какую князь описал, не приметили они при дворах иных государей.
Вот как пир оборачивался: целый день веселились гости, а к полуночи пригорюнились, князю киевскому посочувствовали.
Вдруг средь общей тишины поднимается добрый молодец. Выходил он из-за дубового стола, весьма пьян был. Однако не шатался. Начал речи говорить в словах не путался. Бил челом богатырь, поклонялся:
Я недавно у тебя, князь Владимир стольно-киевский! Может, помнишь, зовут меня Дунай, а по батюшке Иванович...
Как же не помнить тебя? оживился князь. Не так уж много на свете славных богатырей. Говори, Дунай Иванович, что придумал.
Руку к сердцу приложил богатырь, голову уважительно склонил:
Знаю я, Владимир-князь, для тебя княгиню достойную: живет она в землях храброй Литвы. У литовского королевского величества, коему я три года служил, есть две взрослые дочери, как раз на выданье. Старшая дочь королевична Анастасия. Но она все в поле да в лесу охотится. И не о ней речь, хоть и хороша изрядно... А вот младшая дочь королевична Апраксия все при доме живет, рукодельем занимается, за хозяйством следит. И хороша как тобой было сказано. Она и ростом высока, и стройна станом, и лицом красива, и походка плавная, приятна голосом, разумна речью. И приданое за ней!.. Будет тебе, князь, с кем жить-поживать, с кем думы вместе думать и долгие веки коротать. А всем князьям-боярам да могучим богатырям, всем купцам торговым и иноземным послам, всему красному городу Киеву будет кому поклониться.
От речей этих приятных потеплело у князя на сердце. О Литве, как о невесте, задумался; храброго литовского короля тестем представил. Не нашел князь причин, почему б ему к королевичне Апраксии не посвататься.
И говорит богатырю такие слова:
Знаю страну эту храбрую Литву, приходилось бывать. Знаю и литовского короля доблестного, приходилось с ним послами да грамотами обмениваться. И дочек его красавиц видел тогда были они во младенчестве. На коленях сидели моих, кушали пряники, а я и думать не думал, что однажды к одной из них буду сватов засылать.
Заулыбались гости. А Владимир продолжил:
Что ж, быстро растут девушки княжны, царевны, королевичны; быстро замуж выходят и становятся княгинями, царицами, королевами. Вчера еще ничего для нее не было милее пряника, а сегодня уж скипетр берет и такие нам молвит умные речи, что диву даешься. Время идет.
Налил в кубок золотой заморского вина, дал его Дунаю князь:
Выпей! Кубок себе оставь... А завтра с утра в дорогу собирайся. Возьми у меня войско в сорок тысячей, возьми у меня даров на десять тысяч. И поезжай в ту прекрасную землю в храбрую Литву, и добрым словом к королевичне посватайся. Скажи ей, как она красива, и скажи, что мудр киевский князь; еще скажи, что великолепен их стольный град, но про Киев скажи еще лучше, ибо это так! Наши палаты белокаменные им распиши и храмы, про высокие над Днепром кручи расскажи, про Верхний Город неприступную цитадель, про Посад мастеровитый, про ладьи белокрылые, уходящие к морю, про раздольные степи и могучих орлов в небесах... Так расскажи, чтоб красавица королевна все сама увидеть захотела. Ну, а коли добрым словом не получится, коли в честь не дадут, так ты силой возьми, ибо над войском тем ставлю тебя воеводою.
Выпивает вино Дунай Иванович, князю отвечает:
Честь великая для меня поручение такое! И отправлюсь я завтра же в храбрую Литву. Но не нужно мне, мудрый Владимир-князь, того войска в сорок тысячей и не нужно казны в десять тысяч. Дай мне лучше в попутчики, в сотоварищи любимого побратима крестового Добрыню Никитича! Слышал я про его посольство с витязями славными Василием Казимировичем и Иваном Дубровичем. Думаю, лучшего помощника не найти. Да и самому видеть его в деле приходилось!..
Послал князь и Добрыне Никитичу кубок золотой с заморским вином пенным, и просил его:
Славный рыцарь Добрынюшка Никитич, уважь просьбу витязя доблестного Дуная Ивановича, пойди к нему в сотоварищи, помоги в сватовстве, в важном деле государственном; где надо слово замолви, где следует руку поддержи, где ослабнет плечо подставь.
Принял кубок Добрыня, выпил пенное заморское вино:
Просьба твоя для меня честь огромная, князь! Завтра поедем. Добудем княгиню!..
Едва рассвет забрезжил над горами киевскими, едва первые розовые лучики на стены белокаменные легли, сели на коней Дунай с Добрыней, славные сотоварищи, побратимы надежные. Видели в Киеве, как на коней они садились, но не видели, как они ехали: будто ясные соколы, они выпорхнули, будто стрелы, из тугих луков пущенные, пролетели.
Остановились на часок у высокого дуба Невина, у огромного камня Латыря. Путь-дорожку наметили, обет верности воинской друг другу дали, поклялись на том камне имя православное с честью нести и обещание, князю данное, во что бы то ни стало выполнить.
И поскакали на север, немного на запад приняли. Пыль клубилась из под копыт, будто целое войско ехало сорок тысяч ратников. А доспехи на них златом-серебром сверкали; шелка блестели, темнели бархаты; бряцала дамасская сталь. Нарядно одеты были русские богатыри на десять тысяч казны. Сваты княжеские сами как царевичи. В мгновение ока покрывали версты-поприща, поля и леса на одном дыхании проскакивали, реки и озера на одном слове перелетали.
Но далека была дорога. Много проехали витязи больших и малых городов, сел и деревень, много княжеств пересекли и союзных, и враждебных. И на недругов нападали, и оборонялись от недругов. Чувствовали друг друга надежное плечо.
Вечерами шатер раскидывали на каком-нибудь возвышенном месте, дабы округу далеко обозревать, не опасаться внезапного нападения. Шатер ставили белополотенный с золотым флажком на шпиле. А на флажке том лик Спаса Вседержителя, шелковой нитью вышитый.
Поутру еще затемно поднимались, торопились богатыри. Но далек путь; бесконечны впереди чащи, реки быстры, глубоки; извилисты дороги. Не одну подкову всадникам потерять...
Поэтому не будем мы здесь усердствовать да дорогу ту утомительную описывать. Пока герои наши едут в храбрую Литву, мы позабавим вас сказочку расскажем, дабы не скучно было на темные леса озираться, в полях хлебных взором утопать. Пусть сказочка эта будет добрым зачином в жизни и одновременно добрым пожеланием всем тем, кто от одиночества бежит, кто счастья ищет в супружестве...

Сказка про дочь пастуха

В давние времена жил-был царь. Не молодой, не старый. И не был он женат. Государством своим один правил; кроме думных бояр, не с кем было ему поговорить, посоветоваться. Годы бежали, царь уставать начал от одинокой жизни. И решил однажды жениться.
Разослал послов по разным царствам, княжествам и королевствам, и велел он этим послам поприглядываться к принцессам и королевнам и отыскать среди них достойную невесту. Полгода не прошло, вернулись послы. Кто-то из них привез портреты, кистью писаные; с них взирали красивые принцессы. Кто-то медальоны привез, королями-отцами подаренные; в медальонах изображены были юные королевны. Иные послы привезли подробные словесные описания: расхваливали царевен, витийствовали, краснобайствовали. Каждый хотел, чтоб его удалось посольство. Передавали от невест благоухающие платочки с царственными вензелями, передавали ладанки, крестики, локоны волос, белоснежные манжеты с любовными записками и прочие мелочи как знаки внимания от прекрасных августейших девиц.
Но не нравились царю принцессы на портретах: то, говорил, кожей смугла, то не румяна, то не вышла лицом, а то брови и ресницы так насурьмила, что глаз не видно. И медальоны царя не привлекли: разок откроет, взглянет да забросит куда-нибудь, потеряет всякий интерес. И уж больше не вспомнит... Когда словесные описания слушал, засыпал на троне государь; послы в сравнениях изощрялись, но оттого морщился царь. А платочки с вензелями, ладанки, крестики, локоны и манжеты его вовсе раздражали. Он их сунул на дно какого-то сундука, запер сундук замком пудовым, а ключ от замка потерял. Так и не встретил достойной среди дочек государей. И нельзя сказать, чтоб переборчивый был наш царь или капризный. Нет! Бывало крестьянка какая-нибудь несказанно его привлекала, до крайности нравилась. Не видел он в ней изъяна, кроме простого происхождения, и на трон с собой рядом с радостью бы посадил, да опасался мнения тех же государей, у которых дочки вышли убоги, опасался суждения резкого дескать, низко пал, простолюдинку возвысил.
Отдалял от себя такую простолюдинку, боролся с собой в угоду монархам-соседям. Но однажды вот не вышло по обычаю!..
Как-то в погожий летний день выехал царь на охоту: со свитой, как водится, с собаками многими, с ловчими соколами, с поварами и слугами. Зайца травили, лису, оленя. Много уж набили дичи. Принялись за дело повара, костры развели. А царь наш за новой лисой погнался. Бояре молодые сопровождали его, да кони у них послабее были и скоро отстали. Царь один по полю скакал. В самом был азарте. Да лиса попалась хитрая: то в одну сторону скакнет, то в другую, то в кустарники шмыгнет, то под камень юркнет. Полколчана стрел извел государь, но даже не задел рыжую. Так она и ушла...
Возвращался к стану полем царь. Взъехал на пригорок, смотрит: стадо коз пасется и отара овец. А за ними такая красавица ходит!.. Глазам не поверил государь, подумал с удовольствием: "Вот какие девушки растут в моих деревнях! Куда до них иноземным принцессам!"
Подъехал к пастушке, заговорил с ней ласково:
Храни тебя Господь, красавица! Как поживаешь?
Поклонилась девушка царю, узнала его.
Хорошо живу, государь, не жалуюсь. Одета, обута, не голодна. Родители здоровы; всякий вечер, спать ложась, Бога благодарят. Так и я с ними. В достатке живем. Спаси и вас Христос!..
В достатке... Это что означает? улыбнулся царь.
Есть у нас лавка, есть у нас стол, отвечала красавица, глаза опустила. Есть чашка на всех, у каждого своя деревянная ложка. Есть овчина у нас, которой укрываемся. И есть медный пятак. А больше нам ничего не надобно!..
Вы, пожалуй, даже богаты, засмеялся царь. А кто батюшка твой?
Батюшка мой пастух. А живем мы здесь неподалеку...
И девушка показала, в какой стороне их деревня.
Распрощался тут государь и вернулся к своему охотничьему стану. Целый вечер пировала в шатре за походным столом его свита. Бояре молодые поднимали кубки, здравицы говорили. Но был грустен царь, не поддерживал общего веселья; на речи льстивые едва приметно кивал, после тостов заздравных по полглоточка пригубливал. Все вспоминал он красавицу-пастушку запала она ему в сердце. Ничего с собой поделать не мог; никогда еще так не нравилась ему ни одна из девиц.
Два дня думал царь о прекрасной дочери пастуха. Охоту забросил. Лежал в шатре, взирал мечтательно на голубые небеса, следил за полетом птиц. Следил да загадывал: вот потянутся птицы на запад женюсь на пастушке. И о, диво! Тянулись птицы на запад. Вновь загадывал государь: вот на север птицы повернут женюсь на пастушке, не послушаю королей. То, верно, была судьба, ибо, словно слышали царя, поворачивали птицы на север!
Тогда оставил царь свой охотничий стан и поехал к дому пастуха. Вошел внутрь, чуть голову о притолоку не разбил. Появление царя наделало в доме переполоху. С лавки единственной пыль вытерли, посадили гостя. Старик-пастух перед царем стоит ниже травы. Будто и не у себя дома. Виновато глаза прячет, за бедность своей обстановки извиняется. В сомнении стоит, решить не может: предложить государю похлебки отведать или не предложить.
Говорит царь:
Как живешь, пастух?
Живы, здоровы слава Богу! У других и того нет.
Скажи, а дочка есть у тебя?
Есть дочка. Сейчас за овцами ходит да за козами приглядывает. Помощница наша, красавица.
Согласился царь, что красавица. Еще так говорит:
А вот подумай, добрый человек: если я захочу на твоей дочери жениться...
Твоя воля, государь! Как захочешь, так и делай. Мы тебе не указ. Мы твои подданные.
Кивнул царь:
Что ж, тогда позови дочь!
Скоро привел пастух свою дочку. Увидела она гостя, зарделась вся; вспыхнула факелом. Спрашивает ее государь:
Пойдешь за меня замуж, красная девица?
Да, пойду, говорит, а сама едва в обморок не падает.
Царь доволен ответом. Сердце его ликует. Но строг государь, он не все сказал еще речи. Брови сдвинул значительно, на пастушку посмотрел серьезно:
Но поставлю я одно условие, красавица: чтобы ты мне не только не дерзила, не перечила, но и бровью против не повела даже не помыслила!
Как прикажете, государь, согласилась пастушка.
Хорошо! Всю жизнь помни: хоть намеком, хоть полусловом против пойдешь, достану меч и твоя голова с плеч!
С этими словами поднялся царь и покинул дом пастуха. А красавице-пастушке велел готовиться к свадьбе.
Вернувшись во дворец, царь направил послов ко всем своим многочисленным соседям: князьям, королям и прочим монархам большим и малым, влиятельным и не очень. И приглашал он их всех на свадьбу, и объявлял им, что невеста его прекрасная пастушка. Принимали короли послов царских ласково, выслушивали внимательно, провожали с добрыми напутствиями и подарками. А после думали: следует ли на свадьбу являться к царю, у коего невеста пастушка? Но очень уж любопытно было на ту прекрасную пастушку поглядеть.
И на свадьбу все явились короли.
Когда собрались гости в пиршественном зале, царь наш вывел к ним свою невесту. И без прикрас: вывел ее в простом деревенском платье, ей так привычном. Но, кажется, не обратили внимания гости на простой наряд невесты. Так очарованы были ее красотой!
Улыбнулся государь:
Что, гости дорогие, нравится вам моя невеста?
А гости не сразу ответили, долго опомниться не могли; потом сказал кто-то:
Если вам нравится, ваше величество, то о нас и речи быть не может.
Тогда царь велел своей невесте переодеться в платье дорогое подвенечное. И снова вывел к гостям:
Что, братья-государи, нравится вам моя невеста?
Однако так и не дождался ответа царь, ибо не слышали его голоса монархи, а стояли, разинув рты, и глаз от невесты не отрывали.
Тут и отправились царь с пастушкой в церковь венчаться. Повенчались, сели за столы. Пир длился целых тридцать дней, и еще три дня заканчивался.
Разъехались гости-короли. Началась у царя жизнь супружеская. Молодая царица была слову верна: мужу не дерзила, не перечила, даже бровью ни разу против не повела. Бывало корит ее за что-то муж, а она на меч оглянется и смолчит. Замечал это царь и ценил.
Вот прошел год и родила царица сына. Такой был ребеночек хорошенький, что все домашние на него налюбоваться не могли, души в нем не чаяли. Только о нем все и говорили и для него все делали. А государь себя странно повел. Склонился над колыбелью, с ребеночком поигрался и говорит:
Красив-то красив твой сын, жена, да, пожалуй, убить его надо! Что скажу я соседям-королям, когда они надо мной насмехаться начнут: дескать, скоро, государь, царством твоим начнет мужицкий сын заправлять черная кость.
Побледнела царица, ответила кротко:
Твоя воля, супруг...
Тогда взял царь колыбельку и унес из дворца. Тайно передал слугам и велел отвезти ребенка к своей сестре, сказал, чтоб кормилицу ему нашла, нянек и берегла, как зеницу ока.
Вот проходит еще год. Родила царица дочь. Ребеночек еще краше первого. Во дворце все им очарованы, на него надышаться не могут; почитают за счастье рядом посидеть. А у царицы глаза тревожные, сердце в страхе колотится: как к ребенку отнесется супруг.
А царь вошел в детскую грознее тучи. На дочку только мельком взглянул и говорит:
Хороша, конечно, девочка! Но что из того? Что я друзьям своим, соседним государям говорить буду, когда они начнут надо мной насмехаться? Скажут: "Какая она царевна? Она мужицкая дочь, кость черная!" Знаешь, жена, убить ее надо побыстрее!..
У царицы и взгляд помертвел. Но ответила кротко:
Твоя воля, государь...
Больше слова не сказал, схватил царь колыбельку расписную и унес из дворца. Опять тайком отдал дочку верным слугам с приказанием к сестре доставить, найти кормилицу, нянек, воспитателей и беречь царевну, как зеницу ока.
С тех пор много лет прошло. Но ни разу не перечила царица супругу. Тихонько деток своих оплакивала, на меч оглядывалась. Знать не знала, что где-то уж выросли ее детки: царевич, красавец и смельчак, из царевичей первый; царевна юная иной такой красавицы в свете не сыскать; кто назовет мужицкой дочкой, у того язык отсохнет. И невеста уже загляденье! Мать-пастушка не была краше.
Но все куражится государь, опять что-то придумал. Созывает однажды думных бояр и жену вместе с ними зовет. И говорит такие слова:
Тут поразмыслил я недавно, бояре, целую ночку не спал. И надумал прогнать свою жену, ибо какая же она царица, если всего-навсего мужичка, черная кость. А я царь на весь мир известный государь!..
Здесь он к жене повернулся и сказал грозно:
Так что снимай, милая, дорогие царские наряды, надевай свое платье крестьянское то, в чем пришла когда-то, и иди со двора!
Как и прежде, не сказала дочь пастуха слова поперек. Сняла красивые царские платья, в горнице своей их бережно разложила, достала из сундука крестьянскую одежду, поплакала и вернулась к отцу. Каждое утро в поле выгоняла овец и коз, до вечера ходила за ними, приглядывала; о детках своих потерянных скорбела.
Месяца не прошло, явились в дом пастуха царские слуги:
Собирайся, пастушка! Зовет тебя государь.
Делать нечего верноподданной пастушке, нужно идти, когда царь зовет. Пришла во дворец, а государь ей говорит:
Вот что, бывшая жена, надумал я второй раз жениться! Пока за невестой буду ездить, ты тут в комнатах моих приберись. Алмазы-жемчуга разложи по ларчикам, везде пыль вытри и постельку красиво застели. А я после решу, как поступить с тобой: пятаком наградить или просто выгнать.
Уехал царь за невестой, а пастушка в комнатах прибирает, жемчуга-алмазы складывает, смахивает ладонью слезинки.
Скоро послышался шум во дворе. Привез государь невесту.
Выглянула пастушка в окно кавалькада всадников подъезжает, череда карет у ступенек останавливается. Дрогнуло сердце: действительно выводит невесту царь из золотого, лепкой изукрашенного возка.
Государь с невестой во дворец вошли, за ними придворных толпы. В тронном зале в темном уголке пастушка со старыми слугами стоит, бывшего супруга встречает. Обида в глазах. Но невеста уж так хороша, что не может пастушка без восторженности на нее смотреть. Где-то и понимает государя как в такую не влюбиться! А и себя жаль. Достойно ли с ней поступили? Нарушила ль она хоть раз свое слово?..
В тронном зале шум, смех, нарядов сверканье. Придворные на невесту глазеют, царь с нее глаз не сводит. Тут и сестра царя, и какие-то незнакомые юноши наверное, гости из соседних королевств...
Глядит пастушка, неспокойно на сердце. Сейчас объявит про венчание государь, а ее изгонит из дворца и забудет навеки. Но тут вдруг удивилась пастушка: не к трону повел невесту государь, а к ней в темный уголок и к слугам. Подумала: видно, не до конца еще выпита чаша унижений...
Глазам не верит: царь ей улыбается. Едва до обморока дело не доходит: царь ее за руку берет. И говорит государь:
Вот посмотри: это не невеста моя... Это дочь твоя раскрасавица!.. А вот это твой сын из царевичей царевич. Правда, хорош?
Потом обнял, поцеловал пастушку и придворным сказал:
А это моя верная жена, которая за двадцать лет мне слова поперек не сказала. Она, глядите, как и прежде, красавица; стройна, умна, покладиста. Она дочь пастуха! И пусть завидуют мне все короли!..
Вытер государь своей царице слезы, за пиршественный стол усадил между дочерью и сыном. И глядел на них, любовался, и уж свои слезы слезы счастья вытирал.
С этого дня прожил царь с царицей сто лет. Как того им все близкие желали и другие государевы люди. И ни разу больше не хитрил царь, и жену свою не испытывал. А она за сей срок немалый слова против не сказала. Любовь между супругами царила и согласие.

Слышал сказочку Добрыня, да Дунай не слышал. Вот досада! Не случилось бы с ним беды...
И приехали наконец витязи в храбрую Литву. Красивая это была страна: леса, изобилующие зверьем, сменялись богатыми пастбищами; реки текли неторопливо в синие озера; поля льна голубели; желтела, зрела пшеница. Вечерами разливались туманы молоком, а стога сена стояли хлебными караваями. Казалось, здесь и небо было в алмазах!.. И такая людная страна: от деревни до деревни рукой подать, от села до села "Бог в помощь!" крикнуть.
В стольный город Литвы приехали русские богатыри. Смотрели по сторонам, удивлялись: храмов множество, каменных домов за год не счесть. Улочки узкие, площади тесные повсюду торг идет. Стены высокие, сложенные из валунов. Замки красного кирпича с многими башенками. В башенках узкие стрельчатые окошки с цветными стеклышками, со свинцовым узорочьем. А в окошках красные девицы сидят, не хуже киевских, на молодцев глядят, улыбаются, белыми ручками машут. Много в городе народу: кто торгует, кто между лавок ходит, к товарам приглядывается. Тут портные кроят-шьют, тут сапожники молотками постукивают, улыбаются гвоздики зажимают губами. Оружейники, чеканщики, кузнецы, бондари, плотники, трубочисты, пекари... Шум-гам на улице стоит, из открытых окон разговоры доносятся. Едут повозки по улицам чуть-чуть разъезжаются, ступицами цепляются. Колеса погромыхивают на мостовых. Где-то протяжно колокола гудят...
Подъехали Добрыня с Дунаем к древнему королевскому замку. На высоком холме тот замок стоит, и стены кирпичные высоки птицы летят, за зубцы грудью задевают. Вокруг замка глубокий ров. А во рву колья острые понатыканы и напущена вода вода темная, стоячая, с ряской зеленой, с осокою стрельчатой.
Постучал Дунай копьем в железные ворота. Тут в окошко малое выглянул стражник злой:
Кто таков?
Но узнал Дуная стражник, заулыбался, отворил ворота. Въехали витязи во двор королевского замка. К ним навстречу дюжина наемных татар. И Гирей-воевода среди них первый ухватил под уздцы резвого коня Дунаева:
С чем пожаловал, рус? спросил строго.
Усмехнулся Дунай-богатырь:
Так-то ты встречаешь старого приятеля, воевода Гирей! Или не узнал?
Узнал, узнал, закивал воевода. Вместе служили приятель был! Теперь какой приятель?
Тогда чин по чину сказали богатыри, что явились они к королю с посольством. Добрыне Никитичу шепнул Дунай, чтоб тот во дворе оставался да время от времени на башню замковую, на окошко поглядывал:
Коли будет мне трудно, на помощь позову. А коли позвать не смогу, сам шум услышишь.
Пока Гирей-воевода королю о посольстве докладывал, осмотрелись русские витязи во дворе. На верху, на стенах крытую галерею увидели. Там притаилась сотня татар. Под галереей за каменными колоннами еще две сотни татар прятались, и около того за конюшней стояли, из-за угла выглядывали, рассматривали русских послов.
Вот позвал воевода Дуная. А Добрыня Никитич во дворе остался; спешился богатырь, возле коня похаживал, ноги затекшие разминал...
Хорошо знал Дунай Иванович порядки королевские, время удачно подгадал. Со всеми делами как раз покончил король храброй Литвы: грамоты написал, скрепил их печатями, гонцов разослал, выслушал челобитчиков, рассудил спорщиков и велел наказать какого-то вора. После трудов праведных, благородных пропустил он стопочку вина и был весьма благодушно настроен и от доброй беседы со старым знакомым вряд ли б отказался. Тут и сказал ему Гирей, крымский князь, что какие-то киевляне во дворе дожидаются, на стены замковые пялятся. Велел король одного из витязей позвать.
Вошел Дунай, позванивая шпорами, поскрипывая сапогами. Поклонился низко:
Здравствуй, батюшка, король храброй Литвы!
Голову поднял король, услышав голос знакомый:
Ах, вот это кто с поклоном пожаловал! Мой прежний слуга, слуга мой верный!.. Как же, помню тебя. И помню походы, в коих вместе свершали подвиги, и помню веселые пиры... Ты три года жил у меня: первый год жил в конюхах, а второй год жил ты в чашниках, а третий год в стольниках жил. Я доволен был службой твоею. Все б служили так при дворе литовском, все б так в войске служили!.. Скажи-ка, Дунай, а ты доволен подарками короля?
О, государь! Шатер черно-бархатный, лучший из лучших, мне до сих пор в походах служит. Много друзей я обрел, за столами дубовыми сидя и распивая подаренное тобою вино. Многих киевских дев покорил, одаривая их мехами, шелками, каменьями драгоценными из твоей королевской казны. Посуда хрустальная волшебным сияньем мне радует глаз!..
Да, узнаю я своего лучшего стольника! улыбнулся король. За словом в карман не полезет: быстро ответит, достойно ответит. Даже если ответ будет далек от истины! Даже если шатер окажется саблей порублен, даже если окажется разбитой посуда... неким молодцом. О том и до нас доходят легенды!
Даже глазом не моргнул Дунай-богатырь:
Тот молодец теперь мой брат крестовый. Томится, внизу дожидается.
Поднялся из кресел старый король:
За услуги твои молодецкие, за память добрую о прежних временах посажу тебя за стол, Дунай Иванович, посажу на почетное место. Ешь, добрый молодец, досыта, пей сколько душа пожелает!
Завел король Дуная в большой гостевой зал и посадил богатыря за широкий стол на почетное место. Семьдесят блюд повара принесли ему на пробу. А к ним еще тридцать закусок. И вин разных, и медов, и квасов десятка два. Не попробуешь чего обидятся повара.
Вот пируют Дунай с королем, за трапезой неспешную беседу ведут. Спрашивает король храброй Литвы:
Скажи мне, Дунай, если нет в том секрета, куда ты едешь теперь, куда путь держишь? Может, по нашему королевству соскучился; хочешь нас посмотреть и себя показать? Может, надумал еще послужить королю литовскому?
Тут отодвинул Дунай от себя обильные блюда, вилки-ложки серебряные отложил, промокнул уста платочком. И такие слова говорил:
Послушай меня, батюшка король храброй Литвы! Мы с побратимом приехали с посольством к тебе от славного князя киевского Владимира.
Кивнул король:
Хорошо его знаю. И в гостях он у меня бывал прежде: дочки мои еще во младенчестве были. Он их на руках держал, угощал пряниками, медовыми да мятными. Надо же! Как быстро время идет. Ведь они теперь уже совсем невесты! Принцев заграничных в гости принимают, да что-то не очень тех принцев вниманием жалуют.
Вот о дочках и пойдет речь, ухватился Дунай Иванович. С делом добрым я приехал, государь сватать для киевского князя дочку твою Апраксию.
Вздрогнул при этих словах король Литвы, в лице переменился. Видно, не очень понравились ему речи посла. Минутку пораздумал король и такой ответ дает:
Верно, в путь отправляясь, не все взвесил ты, бывший стольник мой Дунай Иванович! Не за свое дело взялся. Думал безделица? Ты просватываешь мою младшую дочь. Отчего же обошли старшую?
Князь Владимир младшую хотел домашнюю, рукодельную Апраксию. Стар он уже по чистому полю скакать рядом с охотницей Анастасией.
Покачал головой король:
Нет, не за свое ты дело взялся, бывший стольник мой! Младшую дочь мою радуешь, а старшую обижаешь. Обе они для меня равны, обеим желаю счастья. Как пальцы на одной руке: какой ни уколи одинаково больно. И уж если пришло время колечко надевать, то надевать его следует на пальчик первый, сватать дочку старшую. То известно всякому свату, какой не хочет обидеть семьи невесты.
Загрустил тут Дунай, запечалился, видел решительный настрой короля; понимал, что не отдаст тот дочку младшую, пока старшую не выдаст. Но упрямый был богатырь Дунай Иванович, с другого бока решил подступиться:
В ножки кланяюсь тебе, король храброй Литвы! Памятуя о службе моей верной и о дружбе нашей крепкой, о походах совместных и о данных клятвах на веселых пирах, с просьбой отваживаюсь к тебе обратиться: отдай дочку старшую Анастасию за меня за Дуная Ивановича, а младшую выдай за князя Владимира...
Побелело от ярости лицо короля, взгляд свинцом налился:
Да, не за свое дело взялся ты, славный богатырь! Слуга из слуг, но слугой и останешься. Между тем глаза дерзнул на дочку королевскую поднять! Нет, король Литвы тебе не друг ситный. В зятьях моих простолюдину не ходить, наследства литовского не видеть!
Вскочил король из-за стола:
Эй, воины верные, татары могучие! Схватите-ка Дуная за белые руки да бросьте-ка а погреб глубокий. Покрепче заприте решетками железными, наглухо заложите досками дубовыми. А сверху засыпьте желтыми песками и ногами притопчите... Пусть богатырь этот славный, разумный посол и сват долгожданный в Литве храброй маленько погостит в погребах посидит, о головушке своей, о судьбинушке своей кручинной поразмыслит!
Кинулись татары сзади на могучего богатыря, а первый из них Гирей-воевода. За руки схватили, на плечах повисли. Да мелковаты были! Как ни в чем не бывало, поднялся Дунай на ножки богатырские. Опрокинулись столы и посыпались на пол блюда. Шум поднялся великий! А татары наемные все по полу покатились. И Гирей-воевода первый. Вниз по лестнице воевода слетел и во двор выкатился.
Воины татарские опять на Дуная накинулись, пики, сабельки доставали. Но не хотел еще богатырь кровопролития в королевских палатах. Недругов за волосы хватал, сшибал лбами. Кулачищами пудовыми размахивал, по блюдам растоптанным ходил. Одного воина пристукнет в правый угол посадит, другого оглушит в левый положит. Так всю дюжину разложил по углам, по лавкам. Не хотелось витязю в погребах гостить под досками дубовыми, под песками желтыми.
От досады король себе губы кусал: стар уж он был в поединок вступать с бывшим стольником своим Дунаем Ивановичем. Звал охрану государь, да не шел никто.
Вдруг Гирей-воевода прибежал со двора, с ним несколько татар перепуганных. Пал Гирей в ноги королю:
Государь, батюшка, король Литвы! Ты здесь кушаешь, пьешь, развлекаешься, с бывшим стольником споришь. А беды над собой не чувствуешь, не знаешь невзгоды! На дворе детина какой-то расходился спасу нет! В левой руке двух коней в поводу держит, а в правой у него руке дубина сарацинская. Как ясный сокол по небу летает, так детина этот по двору бегает, за людьми моими гоняется. Уже сотню положил, за вторую принялся. Останови его король! Не то всех перебьет моих подданных...
Выглянул в окошко король Литвы. А Дунай к другому окошку подошел. Смотрят, Добрыня Никитич с людьми Гирея, князя крымского, расправляется; палицей булатной направо налево машет, сабельки крошит, головы буйные сминает. Да обозлился, видно, Добрыня так разошелся, что стал как ураган. Угощал татар ударами, не скупился: шел через гущу их напролом к ступенькам крыльца на помощь побратиму торопился. Вот-вот во дворец вломится. Разбегались наемники перепуганные.
И взмолился опять Гирей:
Пощади, король! Останови этого витязя! Всех он воинов моих перебьет. С кем домой после службы буду возвращаться? Что буду вдовам говорить?.. Службу верно служили до сих пор и еще послужим верно если живы останемся. С кем угодно сразимся, но только не с этим свирепым богатырем! Останови его, заклинаю! Видишь, третья сотня в ход пошла...
Внял король мольбам воеводы, опять посадил Дуная за столы, опять принялся его потчевать:
Не обижайся, верный стольник мой! Пойми отца, радеющего за счастье дочерей своих. Будут и у тебя когда-нибудь дети, тогда вспомнишь мои слова... Останови, Дунай, побратима своего. Уважь просьбу Гирея. Да и мне спокойней будет при лихой коннице татарской. Сам знаешь, много врагов у Литвы!
Подошел к оконцу Дунай Иванович, крикнул из него, остановил славного побратима Добрыню. И опять вернулся за столы. Повара к тому времени уже поставили новые блюда, и новые вина принесли.
Сказал король:
Так и быть! Отдам королевичну свою Апраксию, домашнюю и рукодельную, за князя Владимира стольно-киевского. Хорошо его знаю: не обидит королевичну князь... А найдешь ты Апраксию в соседней горнице. Целыми днями она там за вышиванием сидит. Такая искусница!..
Но уж почувствовал силу Дунай:
А как насчет старшей дочери Анастасии?
Вспыхнул было король, да погас:
Отдал бы Анастасию тебе, бывший мой стольник. Знаю, много уж лет неравнодушен ты к ней. Да это ж не Апраксия, которая годами дома сидит. Дочь моя старшая, охотница знатная, годами гуляет в поле. Не поймаешь ее, пока сама не приедет. А когда она приедет, то только Богу известно.
Вздохнул Дунай Иванович: видно, не судьба ему на Анастасии жениться, стать зятем литовского короля. Не дождаться охотницы Анастасии, а погнаться не догнать.
Сели утром на добрых коней, королевичну Апраксию в крытый возок посадили и тронулись в обратный путь. Поскольку теперь уж не вдвоем ехали, а невесту драгоценную князю Владимиру везли, то сторонились витязи больших дорог, рубежей опасных, в ссоры с чужими богатырями не ввязывались. Далеко вперед заглядывали, дабы на засаду не нарваться, почаще озирались, дабы не быть врасплох застигнутыми. Когда останавливались, чутко прислушивались: нет ли погони. В леса, в поля всматривались: не крадется ли кто, не хочет ли невесту похитить князеву. Ночами в пол-ока спали богатыри. Всегда под рукой держали меч.
Да все чудилось Дунаю Ивановичу, будто кто-то едет за ними едет, хитро следит, с тайным намерением скрадывает. И такая у того человека опытная повадка, что никак увидеть его не удается. Бывало задерживался встревоженный Дунай: спрячется в кустарнике и ждет кто пройдет по следу. Ждал подолгу, но никто не проходил. А чувствовало сердце идет за ними кто-то. Щелкнет вдруг позади сучок или где-то сбоку сорока растрещится, рыкнет вспугнутый зверь... Очень не нравилось это киевским послам, подозревали они в коварстве литовского короля. Но за руку поймать не могли. Неуловим был тот татарин, что за ними ехал. И хитрее он был русских богатырей, и осторожней, и слышал лучше, и видел яснее.
Уже из Литвы выехали, много княжеств пересекли, а все не отвязывался тайный спутник; незримым присутствием своим покоя не давал.
И злился, и досадовал Дунай-богатырь, и на всякие хитрости пускался. Оставалось надеяться на русское чистое поле: будет труднее в нем тому человеку спрятаться разве что ползком ползти!..
Наконец кончились темные леса, раскинулась перед путниками раздольная степь. Вздохнули свободнее русские богатыри. Погнали коней галопом. Все оглядывались, не едет ли кто следом. Но никого не было позади.
Целый день скакали. Под вечер раскинули шатер на холме. Апраксию-королевичну в шатре спать уложили. Сами снаружи легли. Небо уж было здесь не литовское, было южное небо много звезд. От звезд и светлы южные ночи, далеко видно. Смотрели внимательно и не видели погони. Но что-то будто слышали кони: поворачивали головы, настороженно ушами стригли.
Под утро Дунай сказал Добрыне Никитичу королевну Апраксию в Киев везти благо, уж недалеко было. А сам решил на несколько верст назад вернуться, по степи поездить, посмотреть: что да как.
Еще солнце не взошло, разъехались богатыри. Добрыня Никитич возок с королевной на юг сопровождал, Дунай Иванович на север подался...
А как солнышко взошло, увидел наконец преследователя Дунай витязя крепкого на гнедом коне, обликом татарина. Ехал тот витязь и уж не прятался, русского богатыря не пугался; ехал, сабелькой помахивал, чернобыльнику головы срубал; ехал, посвистывал, а от того свиста вяла трава.
Вонзил Дунай шпоры звездчатые в брюхо коню, помчался навстречу неизвестному витязю. Ураганом летел; сотрясалась земля. Цветочки дрожали, сыпались камешки.
Эй! кричал Дунай издалека. Остановись, чужеземец! Словом перемолвиться хочу.
Но не останавливался татарин, коня своего пуще погонял и кричал в ответ:
Еду себе и еду, никому не мешаю. Сабелькой машу, вредному чернобыльнику головы отсекаю!..
Растерялся тут Дунай-богатырь, не сразу придумал, как к чужаку придраться. Ближе подъехал. Наконец говорит:
А мне не нравится, что ты тут едешь; не нравится, что никому не мешаешь. Не нравится мне, что ты, не спросясь, сабелькой машешь и русский чернобыльник портишь. И свист твой дурацкий мне не нравится: от него, гляди, трава вянет и выть хочется.
Такого оскорбления уж не мог стерпеть этот странный татарин. Остановился, поразмыслил, потом развернул коня и нацелил копье на Дуная. Так ответил:
А мне не нравится, что ты уж тридцать дней меня ловишь и поймать не можешь и считаешь возможным после этого зваться славным русским богатырем!.. Какой ты богатырь, коли каждую ночку мой нож булатный у твоего лица поблескивает и из бороды твоей нечесаной по одному волоску вырезает?
Люто засверкали глаза у Дуная:
Давай сразимся!
И разъехались они один от другого на полет стрелы. Потом один другому навстречу погнали коней. Все быстрее, все злее... Сшиблись копьями, переломали древки. Щитами ударились. Загудели заскрежетали щиты. И свалился татарин с коня, пал на спину. Лежал, не поднимался, на Дуная гневно смотрел.
А Дунай-богатырь спросил из седла:
Что, голубчик, могу я зваться славным русским богатырем? Наверное, гудит еще в головушке?
Не ответил татарин, но в глазах его красивых становилось все меньше ненависти.
Опять спросил Дунай:
Кто ты, витязь? Имя свое скажи. Из каких ты земель, чьего роду? Куда путь держишь?
Презрительно скривил татарин губы красные:
Кабы я сейчас на твоих грудях сидел, то роду-племени б не спрашивал. Стукнул бы ножом и дело с концом! Очень уж разговорчивые русские богатыри.
Спрыгнул с коня Дунай, сел татарину на грудь, выхватил из сапога нож булатный:
Жаль юного молодца губить. Вон, борода не растет еще, а туда же!.. В поле чужом кататься! Русских витязей задирать!
Рванул на недруге кольчугу Дунай, рванул рубаху шелковую, глядь... а перед ним пол женский. Тут и нож выпал из рук богатыря.
Расхохоталась девушка; глаза потеплели. И совсем уж другим говорит она голосом, говорит ласково:
Как же ты, Дунай Иванович, не узнал меня? Будто мы с тобой по одной дорожке не ездили, будто в одной беседке ночи не коротали, будто из одной чарочки вина не пробовали, будто с тобой под луной поцелуем не обменивались?.. Вспомни, ты у батюшки моего первый год жил в конюхах, а второй год жил в чашниках, а третий год жил во стольниках. Иль я так изменилась, иль забыл ты Анастасию-королевичну, другой девушкой а Киеве увлекся? Говорят, много красавиц в Киеве, говорят, со всего мира туда съезжаются женихи!
Понял тут свою оплошку богатырь, но не долго тем мучился. Помог подняться королевичне Анастасии; землю, травинки с нее стряхнул, поправил кольчугу. К груди своей прижал. Долго они так стояли. Говорил Дунай:
Сватали мы сестру твою за князя. Сватал я Анастасию за себя. Гневался король, ногами топал. Но потом согласился... Вот хитрец! Говорил: бери Анастасию, если найдешь. А она, говорил, как ветер в поле. Поймаешь ли ветер?
Тем временем я в соседней горнице сидела, призналась королевична. И весь разговор наш слышала... Сидела я за семью дверями, под семью замками. Так меня батюшка от охоты удерживал, к покорности приучал. Женихов-королевичей имена называл, показывал портреты, подарки обещал. Но ни одно из тех имен мне не мило было. Уж есть у меня имечко на уме. Ни за один из портретов мой взор не зацепился. Живет уж образ в сердце Анастасии. Твой образ, Дунай!..
Целовал богатырь красавицу-охотницу. Говорил ей слова такие:
Друг мой милый королевична Анастасия! Поспешим же к Киеву с тобой и войдем в церковь. Там крестами золотыми обменяемся, там и примем золотые венцы!..
Ох, и гулял же в то лето стольный Киев-град! В Верхнем городе княжья свадьба шумела. Женился Владимир на Апраксии. А Посад, люд мастеровой, люд купеческий на другой свадебке за столами сидел. Дунай женился на Анастасии. В разных местах свадьбы начались, да потом перемешались: как в церкви сошлись так уж больше и не расходились; на одной площади составили столы. "Два жениха, говорили гости, а тесть один. Обе дочери у него хороши. И неизвестно, какая краше: та, что домашняя, рукодельная, или та, что охотница вольная!"
Гуляла свадьба три месяца и еще тридцать дней...
Когда кончилось наконец честное пированьице, собрались Дунай с Анастасией в Дикое Поле на гусей-лебедей поохотиться, славной волюшки после хором тесных почувствовать. Вина взяли и снеди целую тележку.
День за днем охотились, друг дружке мастерство показывали. Много птицы набили три воза со слугами отправили в Киев. Сами сели в шатре за походный стол, принялись трапезничать.
Как подвыпил тут на радостях Дунай-богатырь, так расхвастался-разговорился не остановить. Сначала все жену нахваливал, но вскоре и за себя принялся. И вот какие он повел речи:
Ты заметь себе, Анастасия-жена, что в целом городе Киеве не сыскать такого молодца, как Дунай Иванович. Разве не ловок! Сам себя женил и князю невесту высватал. Но еще и мудр Дунаюшка, и смел отчаянно, и с луком стрелами управляется равного нет!
Слушала-слушала Анастасия, не стерпела похвальбы; мужу ласково выговаривала:
Добрый мой супруг, державушка любимая! А не пил бы ты более вина и не вел бы речей недостойных. Я, заметь, в Киеве совсем не долго была, но многое в городе слышала. Говорят, что мудрее нет богатыря Добрыни Никитича, говорят, смелее нет Алеши Поповича. А сама я знаю, что ловчее королевичны Анастасии никто с луком и стрелами не управится.
Не по вкусу пришлись Дунаю Ивановичу такие слова. Плеснул себе в кубок вина остудить обиду.
А Анастасия еще так сказала:
Слышала я, супруг дорогой Дунаюшка, про славное посольство Василия Казимировича и про те испытания, что хитрый король Бутеян придумывал. Бесспорно, Добрыня ловко стрелял, но я лучше справлюсь. Он один раз в цель попал, я три раза попаду! Поверь, жена твоя вина не пила и вовсе не хвастается. Говорю как есть. Я уже испытала себя.
Еще кубок налил и опорожнил Дунай:
А сейчас повторишь тот славный выстрел Добрынин? Стрелочкой каленой попадешь по острию ножа? Так, чтоб стрела раскололась на половиночки, весом равные, и пронзили бы те половиночки два серебряных кольца?
Лук со стрелами взяла Анастасия, поднялась из-за стола, вышла в чистое поле. За ней Дунай торопится: идет, пошатывается. Из-за голенища острый нож достает, с перстов колечки серебряные снимает.
Отошел от жены на пятьсот шагов, положил колечки себе на голову, а нож вперед протянул острием кверху и крепко держал.
Вот достала Анастасия из колчана стрелочку каленую, осмотрела ее, на лук тугой положила, не спеша прицелилась; медленно натягивала тетиву. Не дрожали руки, дыхание не волновалось; Анастасия замерла, стала как каменная... Отпустила тетиву. Свистнула злая стрела, упорхнула. Здесь ее и не было, она уж там была! По острию ножа скользнула, на половинки со звоном раскололась, а половинки те пронзили колечки серебряные...
И второй раз стреляла Анастасия не промахнулась. Были половинки весом равны, были колечки нанизаны. И пустила она третью стрелу прокатилась та древком по острию ножа, и раскололась, и колечки нанизала, а Дуная даже не оцарапала, не срезала с головы его ни волоска.
Деваться некуда было Дунаю Ивановичу, надо признавать мастерство. Добрыня Никитич, стрелок известный, всего один такой выстрел сделал, а Анастасия три!.. Похвалил ее в двух словах Дунай. Потом говорит:
Теперь я покажу свое умение! Если жена умудрилась попасть, то уж муж и подавно попадет. Стрелочки мои сами к колечкам потянутся... Становись, жена, за пятьсот шагов!
Испугалась тут Анастасия-королевична, взмолилась:
Ты мой ласковый супруг Дунай Иванович, не случилось бы беды! Как тебе стрелять, подумай! Ты полдня пировал, ты счет потерял опорожненным кубкам. И качаешься, посмотри... Давай отложим на другой раз!
Покачал головой Дунай-богатырь, упрям был:
Бери, жена, нож острый! Клади колечки на чело.
Еще пуще взмолилась Анастасия:
Дунай, муж мой! Может, я обидела тебя неосторожным словом? Так не таи обиду, выскажи. То не намеренно и сказала. И в доблестях твоих никогда не сомневалась. Потому ты и муж мне!.. Давай отложим это дело!
Стоял на своем Дунай Иванович:
Поднимай, жена, нож острый и крепко держи. Сейчас я стрелять буду. Увидишь искусство мое!..
Не умолкает Анастасия, просит; слезы катятся по щекам:
Муж мой, Дунаюшка! Видно, крепко тебя я обидела. Ты прости мне глупости женские, не стреляй сейчас из лука разрывчатого, не пускай злой стрелы каленой. Лучше вкопай меня по пояс в сырую землю да высеки плетью душу отведи!..
Топнул ногой Дунай:
Много говоришь, жена! Крепче нож держи, чтоб не дрожал. Я сейчас целиться буду...
Перестала плакать Анастасия, сказала спокойным голосом:
Да сейчас я удержу нож. Но не попадешь ты! Не прокатится твоя стрела по острию ножа, не расколется на две равные части и колечки серебряные не нанижет. Ты меня убьешь, ибо пьян-пьянешенек. Ничего с этим, видно, не поделаешь!.. Только знай, богатырь: убивая меня, сгубишь ты две души неповинных. Моя душа первая, а вторая душа душа чада малого, коего я под сердцем ношу, душа сына твоего не рожденного. Знай, красив наш сынок: у него до коленочек ножки серебряные, а ручки у него до локоточков золотые, на спине у него светлый месяц блестит, а из очей яркий луч светит...
Тут выстрелил Дунай-богатырь, но недострелил, сил не рассчитал; всего четыреста шагов стрела пролетела и в землю на треть вошла.
Экая досада! сказал Дунай. Тетива ослабла. Наверное, вином намочил.
Усмехнулась Анастасия:
Не в тетиве причина! То мне понятно, но не тебе. Лучше б ты кольями бил меня дубовыми, лучше б песками желтыми засыпал, лучше б голодом морил или овсом кормил, да дал бы мне еще немного пожить, ребеночка выносить, вовремя родить. Ножки у него серебряные, ручки золотые...
Брось, жена! Разве бывают такие?..
Выстрелил второй раз Дунай Иванович. На этот раз перестрелил, сил не рассчитал; на шестьсот шагов улетела стрела и в землю вошла на две трети.
Вот беда! крякнул богатырь. Я и не заметил, как тетива высохла.
Все говорила Анастасия:
На спине у него светлый месяц блестит, из очей яркий луч светит, по косицам звездочки горят. Самый лучший в мире мой ребеночек!..
Тут и выстрелил в третий раз славный богатырь Дунай Иванович, и угодил Анастасии в живот. Со злым свистом пронеслась стрела каленая, распластала бедной женщине чрево. И упала Анастасия бездыханная в высокую траву посреди степи. Дунай-богатырь глазам не поверил, вмиг протрезвел. Подбежал к жене, роняя слезы, просил ее, молил, чтоб не умирала, не оставляла его. Но было уж поздно! Взял Дунай Анастасию на руки, поднял из высокой травы, смотрит, а на земле у ног его лежит мертвый ребеночек: ножки у него до коленочек серебряные, ручки до локоточков золотые, на спине у него светлый месяц блестит, а из очей яркий луч светит; по косицам же звездочки горят. И был это самый красивый в мире ребеночек, загубленная душа!..
Слезы горючие ронял Дунай-богатырь:
Да, недолго женат ты был, Дунаюшко!..
И отнес он жену Анастасию в белополотенный шатер, и положил ее бережно на столы дубовые; рядом положил ребеночка прекрасноликого. И парчой золотою обоих накрыл.
Потом взял Дунай Иванович саблю острую, рукоятью ее в землю воткнул и пал на острие грудью широкой, горячим сердцем. У жены своей Анастасии в ногах повалился...
Не легенда это. Так все и было! Доказательством тому реки широкие. Там, где упал Дунай-богатырь, вскоре потекла Дунай-река, а там, где жена его упала, ныне течет Анастасия-река. И светлый месяц над ними ночами восходит, звездочки малые отражаются в водах; днем глядится в них солнце ясное...