Во времена стародавние, во времена легендарные, при правлении светлого князя Владимира жил в Рязани богатый боярин Никита Романович. Крепок был девяносто лет прожил, не состарился. Все верхом ездил с молодцами наравне; с молодцами и поигрывал во дворе как плечами поведет, так разлетаются молодцы в разные стороны, потирают ушибы. Ни одну охоту не пропускал – удачлив был в охоте. Вместе с чернью бывало невод водил, не боялся воды холодной. За пирами сиживал Никита Романович по три дня и три ночи. Молодцы да гости уж под лавками давно, десятый сон видят, а хозяин все сидит пьет, закусывает, над скоморохами потешается, сказителей-былинников слушает, велит все новые блюда нести.
Но однажды занемог Никита Романович впервые в жизни. Понял смертушка близка. И засобирался боярин в стольный Киев-град, ко князю Владимиру. Вывел из стойла доброго коня, набросил на него новые бумажные потнички, поверх потничек дорогой сорочинский ковер, а на ковер любимое черкесское седло. Подтянул подпруги шелковые все двенадцать с любовью пальцами перебрал.
Сел на доброго коня, не охнул, хотя не отпускала немощь. Тронул поводья, выехал со двора. Конь любимый, конь умный чуял крепкую руку хозяина, летел по дороге, как ясный сокол в небесах. Ехал удалец по рязанским лесам, не стонал, крепился было удальцу за девяносто лет.
Вот поредели дремучие леса, и выехал в степь Никита Романович. Конь бежал, будто лютый зверь. Версту за верстой покрывал, не приостанавливался. Копыта постукивали, золотая сбруя позванивала. Дорог не разбирал удалец, торопился. Прямиком к Киеву гнал коня. За плечами уж смертушка сидела да в бледное лицо Никите Романовичу заглядывала. У смертушки глазки были пустые, а зубы острые; у смертушки были цепкие коготки. Хребет у смертушки – не переломить; и никуда от нее не убежать – у смертушки шаг широкий... Хмурился удалец было удальцу за девяносто лет. Но не пугала смертушка, не сгибал недуг. Ехал Никита Романович богатырь богатырем, ехал добрым молодцем – крепился. Со стороны глянуть – жених да и только. Но беда – не та невеста за спиной...
Был широк степной простор: за холмами долины, за долинами новые холмы. Седелко поскрипывало, добрый конь пофыркивал. Далека дорога до Киева.
Но вот показался наконец стольный град – лучший из лучших в стране городов. Стражники боярину кланялись, издалека узнавали. Распахивали тяжелые ворота городские. И привела красивая киевская улица прямиком к высокому терему, к белокаменным палатам, что на кручах стояли над широким Днепром.
Сошел Никита Романович с коня, к крыльцу его не привязывал. Служка подбежал пособить, отослал его Никита Романович. На привратников не взглянул, не кивнул придворникам. Сам отворял и ворота и двери. Хотел по лесенке взбежать, как встарь, по-молодецки, не получилось, смертушка уж на плечах сидела, ухмылялась, в бледное лицо Никите Романовичу заглядывала. Ох, и тяжелая она была – сорок сороков выбеленных солнцем косточек...
Как вошел боярин почтенный в палаты княжеские, перекрестился по писаному, поклонился по ученому. Молвил:
Здравствуй, ласковый Владимир-князь! Здравствуй и ты, княгиня-душечка!..
Очень обрадовались князь с княгиней, увидев старого воина, верного боярина; князь дела свои отложил – убрал в ларец печати и грамотки; а княгиня-душечка оставила вышиванье.
Пригласил князь:
Добро пожаловать, гость дорогой! Садись с нами за стол хлеба и вина откушать. Придут другие бояре, придут богатыри – устроим тебе почестный пир.
Никита Романович покачал головой. Положил на дубовый стол шлем с панцирем, положил меч с серебряным поясом. Отошел от стола, поклонился:
Ушло время мое, добрый князь!.. Я и рад бы с вами хлеба и вина откушать, да уж не властен над собой. И не затем приехал, не за пированьем. Лучше дай мне, ласковый князь, попа, отца-духовника, дай игумена и пострижника, дай монаха и учителя. Стар я уже; гляди, смертушка на плечах сидит и незримо понукает. Самое время душу спасать...
Удивился Владимир:
Что-то не узнаю я своего славного воина, верного боярина, взял его за плечи князь, повернул к свету. Вижу, так же крепок ты, Никита Романович, как и прежде. Лицо бледно так то с дороги. И никто не сидит на плечах у тебя, не понукает. Рано еще думать о спасении души. Не ушло время пиров и забав, не ушло время ратных подвигов.
Опять покачал головой Никита Романович:
Тяжело мне. О чем прошу, светлый князь, дай.
Опечалился Владимир, на боярина взглянул недоверчиво, никак не мог понять, отчего тот прежде времени о смерти заговорил. Известное дело, кто при смерти, тот в постели лежит, подушками да грелками обложенный; мамки и няньки бегают кругом, причитают и охают, лекари и знахари перетирают лекарства, составляют по книгам лучшие снадобья... А тут стоит богатырь, потолки челом подпирает – не сгибается, хоть ему и за девяносто лет! Так тяжел, что под ним половицы скрипят. Рано на покой собрался. Да и как без него?
Вздохнул, спросил князь:
А на кого Рязань остается? И на кого же ты оставляешь стольный Киев-град, почтенный Никита Романович? На кого меня оставляешь, князя Владимира? На кого мне понадеяться в трудные времена?
Тут просветлел лицом боярин Никита Романович:
Ты об этом не печалься, ласковый князь! Я надеюсь на свое чадо малое, на Добрыню Никитича. Да и мало ли еще богатырей на Руси!
Изумился князь Владимир:
Сам послушай что ты говоришь, боярин! Чадо-то твое еще совсем мало. Только три года ему. Мало да неразумно... Теперь только и опора что другие богатыри...
В молчании голову боярин склонил – в просьбе своей был настойчив. И дал князь славному Никите Романовичу попа, отца-духовника, дал игумена и пострижника, дал монаха и учителя, как тот просил.
В тот же день Никита Романович и преставился. Пришли в белокаменные палаты бояре и богатыри, пришли скромные иноки из монастырей и святые старцы, пришли богатые купцы и заморские гости, да пированьице у них получилось печальное – певцы сладкоголосые песен не пели, скоморохи плясок не плясали, сказок не сказывали... в честь славного боярина совершили тризну.