БОГАТЫРЬ ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ

Богатырь Добрыня Никитич

 

ДОБРЫНЯ И ЗМЕЙ

Заботы заботами, ключи – ключами, замки – замками. Времечко бежит быстро. Из века в век за ходом времени кто-то зорко следит – может, серафим шестикрылый переворачивает песочные часы, может, сам Господь правит быстрый луч, выверяет ход часов солнечных...
Совсем возмужал наш Добрынюшка. Скучно стало ему при дворе княжеском, еще скучнее дома, при матушке в палатах белокаменных. Не скучно было только в чистом поле, просторно, вольготно как птице в полете, как рыбе в океане.
И вот задумал Добрыня однажды погулять. Перебрал ключи золотые и серебряные, отомкнул на конюшне булатные замки да вывел на двор богатырского коня. Взял тесмяную узду, провел по двору любимца. Седлал Добрыня коня седлом черкесским, отцовским; двенадцать шелковых подпруг пересчитал, затянул не для красоты они были, а для крепости. Вскочил в седло молодец, гарцевал. Залюбуешься.
Душа поет, сердце ликует... Эх, и погнал Добрыня в чисто поле! Земля из под копыт конь ретивый стрелой летит. Грива по ветру стелется. Да грива ли? Не крылья ли?..
В тот день Добрыня без счету малых змеенышей потоптал, тех, что повыползали из нор на солнышке погреться. Погулял, душу отвел.
Под вечер домой вернулся. Сошел Добрыня с любимого коня, пришел домой в палату белокаменную, в свою горенку. Тут встречает его матушка Амельфа Тимофеевна.
Сына-богатыря придирчиво оглядела, пыль на одежде заметила, поняла, что в чистое поле уже поезживает Добрыня. Встревожилась: молодехонек еще сын от града Киева отъезжать, хоть и в плечах косая сажень, хоть и ума палата стараниями учителей. Но обманут недобрые люди, вокруг пальца обведут юнца неопытного, а то и еще какая стрясется беда!..
Сказала сыну Амельфа Тимофеевна:
Очень молод ты еще, богатырь Добрынюшка Никитич! Не надо бы тебе на добром коне в поле поезживать, не надо бы и малых змеенышей потаптывать. Как бы не обернулось бедой это развлечение.
Не ответил Добрыня, пыль с одежды стряхнул, принялся сафьяновые сапоги стягивать.
А матушка с другой стороны подошла, ему еще так сказала:
Ты мое чадо любимое, единственное! Не езди, Добрынюшка, далеко в чисто поле, не приближайся к проклятым горам сорочинским. Много в тех горах змеиных нор, много там ползает змеенышей.
Добрыня и на эти слова ничего не ответил. Лег на широкую лавку, руки за голову закинул и уставился мечтательно в потолок видно, все подумывал, куда бы еще съездить да как бы силушку свою испытать.
Поглядывала на сына, замечала это матушка; еще пуще стращала молодого богатыря:
Еще говорят, что в тех далеких горах сорочинских прорыты змеем норы-пещеры глубокие, и будто нет им числа. В тех же пещерах годами томятся русские пленники: жены, дети, богатыри. Говорят, не родился еще молодец, какой этих пленников выпустит.
Только вздохнул при этих словах Добрыня Никитич.
Амельфа Тимофеевна продолжала:
А еще есть в той стороне коварная Пучай-река. К ней не езди, молоденький Добрынюшка. В воды ее не входи. Очень свирепая та Пучай-река. В ней, говорят, есть две быстрых струи. Одна струя быстрым-быстра, с ног сбивает. Другая струя еще быстрее будто огонь сечет. Не езди туда, сынок!..
Перестал вздыхать, кивнул Добрыня:
Хорошо, матушка. Не поеду. Зачем мне проклятые горы сорочинские? Зачем коварная Пучай-река?..
На другой бок повернулся и тут же заснул крепким сном богатырским.

Не знала матушка, какие сны снились молодцу, не знала, какую думу он думал поутру, спокойна была. А снилась ему дорога, уходящая вдаль, снились холмы и широкие реки, скрип седла снился; думал же он о том, что пока был мал, обретал знания, а как вырос – пришло время исполнять желания, приближать то, о чем мечтал; еще думал он о том, что мучителен, тягостен покой для молодого сердца; думал о том, что крепкому молодому крылу нужен ветер, чтобы на ветер опереться, чтоб подняться высоко... Тайком засобирался Добрыня: рубаху надел новую, белую-белую, шелковую, сапоги выбрал красные, шапку нарядную, кафтан бархатный. Кушаком подпоясывался Добрыня, тихонечко песню пел. Выскользнул во двор из палат белокаменных, на конюшню заспешил. Коня оседлал. Из-под стропил снял палицу булатную да не для того взял, чтоб с кем-то в драку ввязываться, а так, для забавы молодецкой, для потехи взял.
Как выехал молодой богатырь Добрыня Никитич в чистое поле, так весь этот день по нему разъезжал: в одну сторону, в другую. То на высокий берег Днепра поднимется, то на древний курган; и на восток посмотрит, и на запад... Никак не мог тех сорочинских гор отыскать. Кого встретит в поле, кого спросит, тот и бежит в страхе, одного названия боится. Наконец отчаялся Добрыня отыскать ужасные сорочинские горы, подумывал уж домой возвращаться, да тут и решил положиться на коня. Добрый конь, умный; конь богатырский. Шепнул Добрыня на ухо коню про сорочинские горы и поводья отпустил. И побежал конь резво в дали дальние, по чистому полю-раздольицу. Добрыня Никитич только в седле покачивался да тихонько себе песню напевал, посмеивался:
Прощай, матушка! Меня к ужину не жди... Ты не жди меня, пожалуй, и к завтраку...
Хорошо бежал конь – бодро, уверенно. День прошел, другой. Пролетела и неделя, уж вторая пошла... Едет Добрыня по степи, хлебушек пощипывает, по сторонам с любопытством озирается. Днем едет, на красное солнце поглядывает, ночью едет, по светлому месяцу, по россыпи звезд путь запоминает. И однажды показались вдалеке сорочинские горы синие, с острыми голыми вершинами; словно зубья ощерились на небеса.
На полслове оставил любимую песню, подобрался Добрыня в седле, крепче в стремена уперся и погнал к горам богатырского коня. Задрожала земля.
Ох, и устроил себе праздник Добрынюшка, потоптал змеенышей без счету!.. О горы сорочинские едва палицу не изломал. Бросал коня и вправо и влево, проваливался в змеиные норы. Пришпоривал доброго коня, слегка плеточкой охаживал. Тот копытами перебирал, все в новые норы проваливался, змеиные гнезда копытами вытряхивал, давил да приваливал землицей чтоб не ползали подлые змееныши по земле русской, чтоб не шипели на люд православный и не творили зла.
Лишь когда все норы змеиные разрушил, успокоился.
Огляделся Добрыня вокруг не осталось ли еще нор, улыбнулся, глядя на ужасные сорочинские горы. Пообвалились-пообрушились вершины, притупились поганые зубья. Пыль над норами богопротивными столбом стояла и не было слышно шипенья.
Тогда поехал Добрыня обратно в стольный Киев-град. И день ехал, и другой. Уж неделя прошла, полетела вторая. Крошки хлебные по карманам Добрыня собирал; крупинки соли за подкладкой выискивал. Не сходя с коня, подремывал. Днем ехал, на красное солнышко поглядывал, ночью ехал, по светлому месяцу, по россыпям звезд путь припоминал.
Когда уж ветерок встречный перезвон колоколов принес, когда русским духом запахло, вдруг подумал молодой Добрыня Никитич для чего ему в Киев-то ехать? С утра до вечера по двору слоняться да ключами бренчать, или в палатах княжеских до утра за столами сидеть, кушать с блюд золотых, не будучи голодным, с боярами над шутками скоморохов смеяться, не будучи слишком радостным, на небеса глядеть сквозь цветные узорчатые стеклышки? В душных горницах по раздолью вздыхать?
Тряхнул кудрями Добрыня – нет уж! Старым боярам такое житье; сидням – посиделки... А сердцу молодецкому хочется простора; молодцу дорога что любовь девице. Грудь богатырская ищет вольного воздуха, глаза васильковые глядят в синие небеса. Палица булатная руке милая невеста, а кубок серебряный как неверный друг; расписные княжьи палаты – кому сон прекрасный, а Добрыне – что темница.
Так подумав, повеселел молодой богатырь. И склонился к уху коня Добрыня, и шепнул о славной о Пучай-реке. Тут и конь взбодрился, добрый товарищ. Видать, и ему не хотелось возвращаться становиться в стойло. Вскинулся на дыбы, копытами в воздух ударил и побежал резво в дали дальние, по чистому полю-раздольицу. Добрыня Никитич только в стременах привставал, вперед из-под ладони поглядывал и тихонько себе новые песни напевал, посмеивался:
Не встречай меня, матушка! Не вернусь я и к обеду...
Не терпелось молодцу взглянуть на Пучай-реку, которой многие так боялись.
Слова матушки Амельфы Тимофеевны совсем позабыл Добрыня, позабыл, что наказывала она ему не ездить на свирепую Пучай-реку, не смотреть на ее обманчивые воды, не купаться в ней – коварной.
Не скучал Добрыня; видно, свое поприще нашел. Что позади себя оставил, о том мало думал; он мыслью стремился туда, куда еще только путь держал. Много рек проехал славный богатырь, много степей пересек и оврагов, и дубрав. Наконец увидел он ту самую Пучай-реку. Пожал плечами Добрыня: ничего страшного в той реке как будто не было.
По бескрайним ковыльным степям протекала свирепая Пучай-река. Берега ее низкие были, русло извилистое. Вода в реке желтым-желта да быстрым-быстра, шумела, гремела, на порогах камешки намывала, пеной брызгалась, к берегам песок выбрасывала. Едва сдерживалась в берегах, вот-вот готова была по округе разлиться, степь раздольную затопить.
Добрыня на Пучай-реку глядел-глядел да надумал искупаться. Зной стоял, не приведи Господь! Солнце палило камни плавились. Ковыль иссох, шелестел под ногами. Землица от жары растрескалась.
Да так призывно шумела река...
Соскочил Добрыня Никитич с коня, одежку всю с себя стянул и через седло перекинул. Подумал: случись что конь богатырский одежке лучший сторож. И как был наг добрый молодец, в реку Пучай вошел без страха.
Давеча верно матушка говорила, сильна была первая струя, однако с ног Добрыню не свалила. Еще сильнее была вторая струя, как огонь тело секла. Но богатыря нашего не пересекла. Холодна была вода в царстве зноя – лед текучий, под ногами бурлила, бесновалась и пенилась только не кусалась. Так и есть, свирепая река...
А могучему Добрыне хоть бы что! Купается себе, покрикивает молодецки, ладонями бьет по воде. Расшумелся...
Сколько времени так прошло, неизвестно. Может, час, может, полдня. Но случилось тут прийти на бережок славной Пучай-реки трем девицам, трем красавицам. Спустились девушки к воде, корзины с бельем на песок поставили, огляделись. Здесь и заметили Добрыню. Усмехнулись девицы, переглянулись.
Одна из них крикнула:
Эй, добрый молодец, богатырь удалой!.. В нашей славной во Пучай-реке никто из молодцев нагим не купается. А купаются все в тонких белых полотняных рубашечках.
Здесь и Добрыня приметил девушек. Смутился слегка, но виду не показал. Знай себе плавает, резвится, по воде ладонями хлопает. А потом и говорит:
Ах, вы девушки-голубушки, вы красавицы-беломойницы. Ничего-то вы, девушки не знаете. Только и знаете вы, что сами себя!
Что ж нам еще знать? засмеялись девушки, при этом друг дружке подмигивали. Женихов поблизости не видно!..
А то, что гулял я по горам сорочинским, малых змеенышей топтал, вершины зубчатые обминал палицей. Маленько испачкался, запылился. Вот и купаюсь!
Изумились девушки, не поверили. Подумали: этот молодец немного не в себе; кто же ездит в страшные горы сорочинские, в самое логово Змея Горыныча? Кто же топчет малых змеенышей, подлых гадов безнаказанно? Кто же смерти не боится, перед ней палицей размахивает? Зубчатые вершины сорочинские сокрушал? И Змей его не тронул?
Да есть ли вообще такие герои!..
Посмеялись красавицы, больше ничего не сказали Добрыне. Принялись белье полоскать в быстрых струях Пучай-реки. Иной раз на Добрыню украдкой поглядывали. Удивлялись: незнакомый молодец; видно из дальних мест.
Воды холодной не боялись. За работой, чтоб не скучно было, девицы друг другу сказочки рассказывали.
Первая красавица вздохнула, вот что поведала:
Как-то ехали через зеленую дубраву муж с женой. Муж жену очень любил, не скупился принаряживал, в крашеном возочке катал. Пряниками печатными и калачами медовыми баловал... Ехали они, значит, на раскидистые дубы любовались, друг над дружкой смеялись, желудями побрасывались. Вдруг заметили на самом большом дубе Змей Горыныч сидит. Сидит Змей, хвостом машет, когтями кору царапает. И говорит Змей: “Отдай мне, парень, твою жену. Я ее теперь буду принаряживать, я ее буду пряниками-калачами баловать. А не отдашь, тебя убью!..” Не хотел муж жену отдавать. Спрыгнул с крашеного возка, вступил в бой со Змеем проклятым. Но не смог гада одолеть. Победил Змей. Горько заплакала молодая жена. А змей подхватил ее и понес в страшные горы сорочинские. Летит высоко в облаках и уговаривает: “Не плачь, жена-красавица. Таких, как твой муж, у меня столько, сколько листьев в лесу. А есть и покрепче. Не плачь! Наряды мои дороже, пряники печатные слаще, а калачи мягче”. Но все равно плакала молодая жена. И были ей слова Змея безразличны, ибо знала она, что такого, как ее муж, больше не будет...
Молодой Добрыня, будто рыба, плавал, резвился в стремительных струях. Да прислушивался.
Вторая красавица вздохнула, вот что поведала:
В городе Чернигове, говорят, жила горемычная вдова. И были у нее три дочери. Пошли однажды эти девушки в лес по ягоды. Много ягод в тот год было. Увлеклись девушки, не заметили, как вошли в черный лес. Заблудились. Обратный путь искали, потеряли друг друга, аукались. Вместе однако не собрались. Ночь пришла чернее черного. Куда в такую темень пойдешь! Легли девушки спать, где стояли: одна под березою осталась, другая у звонкого ручья, а третья на большой дороге. Первую сестру съели волки, вторая в ручье утонула, а третью поймал Змей и в свои проклятые сорочинские горы унес. Мать их, горемычная вдова, откуда-то разузнала, где живет теперь ее младшая дочь. Три года ждала мать, не отпустит ли Змей Горыныч ее дочку, не смилостивится ли. Но не возвращалась дочка. Тогда пошла вдова к кузнецу, дала ему золотую монету и попросила сковать из этой монеты золотые крылья. Пожалел женщину кузнец, сковал ей крылья. И полетела вдова в змеево царство. Села там на гору и принялась плакать в надежде, что дочь услышит ее и на плач из горы выйдет. И правда, услышала дочка голос матери, но знала, что не отпустит ее Змей домой. Горевала-горевала и решила на себя руки наложить. Попросила у Змея Горыныча шелковый пояс, сказала чтобы подпоясаться. Не дал пояса Змей, побоялся, что девушка себя удушит. Тогда попросила девушка ведро, сказала, что за водой сходит. И ведра не дал Змей побоялся, что девушка в ведре утопится. Попросила девушка ключи от сундука, сказала, что отрежет полотна и сошьет Змею красивую рубашку. Дал ей Змей ключи, опасности не заподозрил. Достала девушка полотно, достала ножницы, принялась кроить. Любовался Змей, как работает она. На ручки ее белые глядел, в глазки синие умные ей заглядывал. А девушка-то, когда кроила, по полотну не попала, а попала она ножницами прямо себе в сердце... Вышел Змей из пещеры на гору и сказал вдове о кончине дочери. И полетела безутешная вдова ни с чем домой. Летела она над лесами, над борами и поливала их слезами...
Славный Добрыня все купался, все плескался. От берега к берегу плавал. Да больше не шумел, прислушивался.
Третья красавица вздохнула, вот что поведала:
Стоял посреди поля широкого терем высокий. Красивый терем: расписной, резной, узорчатый; с цветами на наличниках, с петухами на шпилях. Жили в том тереме брат и сестра. Однажды вечером сидела сестрица у окна, поглядывала в поле. И увидела, что к терему Змей Горыныч летит. Испугалась девушка, кинулась к брату и попросила спрятать ее. Посадил ее брат на белый камушек в крепких каменных палатах. За тремя дверями спрятал, у каждой двери поставил по девять караульщиков. Налетел тут Змей Горыныч проклятый, в ворота терема грудью ударил, все постройки потряс. Караульщики в страхе разбежались, замки разомкнулись-попадали, двери пораскрывались, палаты каменные развалились. Осталась девушка одна на белом камне посреди чиста поля. Засмеялся Змей и хотел уж девушку схватить, да не далась она о белый камень головой ударилась. Убилась. Там, где упала девушка, скоро красавица-церковка стала; где белые ручки-ножки легли, там статные елочки-сосенки поднялись; где головка пала там ныне крутые горки; где легла русая коса там простерлись темные леса; а где кровушка пролилась там заплескалось синее море...
Тут замолчала красавица-беломойница, со щеки смахнула слезу. И подружки ее пригорюнились. Полоскали в Пучай-реке белье. От студеной воды раскраснелись руки.
Подплыл к девушкам славный Добрыня Никитич и говорит:
Что-то, красавицы, сказки вы все рассказываете грустные. Давайте я вам сказочку повеселее расскажу.
Девушки улыбнулись ему светло:
Вот как!.. Расскажи, если знаешь веселую. Мы таких уже давно не слышали.
Им сказал Добрыня:
Простая моя сказка. Как немного еще покупаюсь, пошумлю-поплещусь, так прилетит сюда ваш Змей Горыныч. Тогда выйду я на бережок и ему все косточки пообломаю!..
Засмеялись девушки:
Вот уж поистине веселая сказочка! Знай, добрый молодец: сколько мы на свете живем, а еще такого богатыря, чтоб в Пучай-реке плескался-пошумливал да Змею Горынычу грозился косточки пообломать, не видывали. Потому и смеемся.
Старшая девушка-беломойница сказала:
По душе нам твой дерзкий нрав.
Сказала средняя девушка-беломойница:
Позаботимся о тебе.
Посоветовала младшая:
Ты не надейся на богатырского коня, не надейся и на тяжелую палицу, а надейся на себя да на землицу православную...
Здесь красавицы собрали в корзины расшитые рушники да беленькие платьица и ушли с реки, скрылись за зелеными холмами. А Добрыня подумал, что, видать, не простые это были девушки и сюда приходили не запросто кто ж пойдет за тридевять земель рушники полоскать? А селенья поблизости Добрыня не видывал. И задумался над ихними словами. Хоть смекалистый был, а никак не мог понять, почему бы ему на своего богатырского коня не положиться, почему бы не понадеяться на палицу тяжелую. Все раздумывал Добрыня: как это землица православная его от беды убережет...
Часов не считал, на солнышко не поглядывал; никуда не спешил молодец. Все плескался в Пучай-реке, все шумел Добрыня, мощной грудью в глубины бросался, от берега к берегу тремя махами перемахивал. Вдруг слышит: шум какой-то; смотрит: ветер поднялся. Оглядел Добрыня небеса ни облачка, ни дождинки. А с запада как будто гром гремит. Пылища поднимается, ураганом на Пучай-реку наваливается. Молний не видно, а громыхает, будто скалы сталкиваются. Отродясь такого шума Добрыня не слыхивал, отродясь такой пылищи не видывал. Не иначе сам Змей пожаловал раздразнил его, видно, Добрыня Никитич, славный богатырь, из сорочинских гор тех выманил.
Однако не очень-то и испугался Добрынюшка, скорее любопытно стало. Что ему было бояться! Конь-великан на бережку травку пощипывал, палица булатная с луки седла свисала... Купается себе Добрыня-молодец, студеными волнами пошумливает, быстрые струи перепутывает, на дне глубоком ил поднимает.
И скоро вылетело из тучи пыли чудище ужасное о трех головах. Крыльями машет, ветер поднимает; крылья раскинул, все небо закрыл. Из ноздрей черный дым валит, из пастей искры сыплются. И шипит, и ревет, и насмехается... Шкура у змея зелено-коричневая, наподобие дубовой коры. Лапы жилистые, когтистые. Глазищи навыкате и кровью налиты. Хвост позади на версту тянется. Змей под облаками летит, из облак дождь вытряхивает, а хвостище землю царапает.
Сорочинских гор владыка – вот уж чудище! Всякой нечисти родитель!
Все живое притихло на земле; птицы в гнезда забились, мыши в норах попрятались, рыбы ушли в глубину. Но как будто ничего и не бывало, как будто и не видел Змея наш Добрыня. От берега к берегу тремя махами перемахивал, за один нырок реку переныривал. Знай себе, плескался.
Сделал круг над Пучай-рекой родитель гадов. Проревел обозленный Змей из-под небес, землю искрами обсыпал:
Эй, не ты ли это, Добрыня-детинушка? Не ты ли тот, что малых моих змеенышей без счету потоптал, что мои горы сорочинские пообрушил? Не ты ли нарушил мой запрет да в Пучай-реке вздумал купаться? Что-то плохо вижу я. Сознайся.
Ему ответил Добрыня:
Я и есть! Ты не ошибся, змеище подслеповатый. Говорила мне матушка в поле не ездить, змеенышей не топтать. А я поехал и потоптал. Говорила мне матушка не думать о горах сорочинских, а я их обрушил и еще змеенышей помучил. Жаль только твоего логова не нашел! Вот теперь в Пучай-реке купаюсь, подумываю, что бы с тобой, змеюкой подлым, сделать.
Засмеялся Змей Горыныч под небесами будто громы прогрохотали. Ниже закружил, всю землю искрами обсыпал, когтями холмы зацепил, перепахал горки.
Прорычало чудовище:
Близится мое торжество!.. Выходи на бой, неразумный детина! Теперь некуда тебе деваться. В моих ты руках, глупый Добрыня, в моей ты воле!
И над самой водой пролетел Змей Горыныч, с ужасным свистом и с ревом воздух рассек; хвостом зеленым, шипами костяными берега разрезал.
Прошипел гадов повелитель:
Еще посмотрю, что с тобой, молоденьким Добрынюшкой, сделать. Захочу в полон уведу, заточу в пещере; захочу жарким пламенем сожгу; захочу прямо тут и сожру. А может, отдам малым змеенышам. Вот радости-то им будет! Разница не большая: что человечинка, что лягушатинка...
Не стерпел, разозлился тут Добрыня Никитич, вышел на берег. А змеище тут как тут! На самой головой промчался, светлые кудри искрами опалил, когтями едва плечи не оцарапал. Да вовремя увернулся Добрыня. Огляделся, а коня-то и не нашел. Видно ужаснулся конь богатырский, ветра, пыли, чудища невиданного испугался и бежал от Пучай-реки. Бежал и палицу унес.
Что тут поделаешь!
Между тем Змей в дальних небесах развернулся да все быстрее крыльями взмахивал, низко летел – в дерзкого Добрыню когтями целил, ураганом невиданным приближался.
Подумал тут славный богатырь, что только на себя и осталось надеяться. И вспомнил девушек-беломойниц, вспомнил, что напророчили ему и про коня, и про палицу булатную. Да, не простые это были девицы, умели угадывать судьбу.
Внушая ужас во все живое, Змей все ближе подлетал. Воздух свистел, вода в реке плескалась, земля сотрясалась...
Но Добрыне не изменила отвага. Огляделся богатырь. Хотя бы камень думал найти. Однако не было на берегу ни малого камешка. Дубину бы в руки богатырю, да не было поблизости и сухой тростиночки. Одна только шапка валялась, что скатилась с седла, когда бежал конь.
Припомнил Добрыня слова младшей девицы про землицу православную, что всегда спасет. Вмиг смекнул: не пустые это были слова! Шапку подхватил, сырою землею набил ее и в Змея Горыныча проклятого со всею силою швырнул. Прямо в среднюю голову и угодил. Бросал больше с досады, одолеть Змея голыми руками не надеялся, а попал ловко.
Змей легендарный, Змей вековечный он, известно, о трех головах. Левая голова налево глядит, правая направо. Только средняя вперед. Хоть и подслеповат Змей, но ведь шесть глаз! Все, что надо, разглядит. Не подступишься. Но Добрыня-то среднюю голову оглушил, глазищи красные землей засыпал. Не увидел Змей малую горку впереди головой оглушенной крутил, глазами моргал, слезами обливался, и на полном лету врезался... Крылья перепончатые на полверсты распластал, лапами холм обнял, брюхо расцарапал; лежит, хвостом подрагивает, рычит и стонет.
Добрыня времени не терял, смел да оборотист был, на спину Горынычу вскочил, по хребту пробежался. Потом молодец тяжелорукий лапы когтистые Змею заломил да перевернул поганого. Уселся чудищу на грудь, крепко ухватил десницей под ребро вот-вот до сердца достанет, вот-вот печенку вытащит. Другой рукой грозит головы свернуть.
Вот и отлеталась птичка! над чудищем насмехается, чудищу ребра мнет. Грозилась семечко склевать, да клювик повредила!.. А уж мы сейчас позабавимся и подумаем, что с птичкой этой делать. Захотим в полон возьмем, захотим на огне подпалим, захотим печенку сырую съедим. А может, детишкам на потеху ко граду Киеву оттащим. Вот радости-то будет! Разница небольшая: что кукла тряпичная на веревочках, что чучело глухаря, что Змей в узде...
От боли, от великой досады стонал и плакал повелитель гор сорочинских.
Добрыня же могучий все приговаривал:
Благословен день нынешний!.. Три кольца стальных скажу выковать. В ноздри кольца Змею воткнем, а через кольца цепь пропустим. Пахать будет Горыныч и сеять, позабудет разбойничать. А в горах сорочинских сад посадим, а Пучай-реку вспять повернем.
Кулачищами пудовыми, локтями тяжелыми мял Добрыня Змею бока.
И не выдержал мучений, взмолился змеище:
Погоди, не ломай мне косточек. И сердце с печенью не доставай... Ты действительно, герой, молоденький Добрынюшка свет-Никитович! Не мучь меня, любезный, не убивай! Ничего худого ведь тебе не делал я. А что грозился давече, так то не бери в расчет, ведь и родители на чад своих грозятся, а дальше угроз дело не идет – притворство все. Отпусти, не терзай. Стар уж я разбойничать, устал людей стращать. Одна-то и радость у меня, что полетать по белу свету, облака порастрясти, а другая-то радость, что на красавцев – русских богатырей тяжелоруких – издали полюбоваться.
Скоро почувствовал Змей, что ослабил Добрыня хватку. Еще пуще взмолился:
Послушай меня, Добрынюшка! А давай-ка лучше мы с тобой договор заключим, промеж собой записи напишем. И в них все оговорим. Чтобы нам с тобой вовек в чистом поле не съезжаться, чтоб до боя кровопролитного дела не доводить.
Перестал мучить Змея богатырь. Поглядел Добрыня на чудище: насмерть перепуган Змей пресловутый; с перепугу такого вряд ли еще будет проказничать, улетит в свое логово, запрется на семь замков и целый век не покажет на свет носа. Еще так подумал богатырь: славен не тот, кто убивает, а тот, кто милует. И захотел решить дело добром.
Сердце мое не осталось к твоей мольбе глухо, сказал Добрыня. Напишем мы промеж собой записи. И все в них оговорим. А первую запись сделаем такую: чтобы в стольном граде Киеве и по всей Руси Великой духа твоего подлого не чуяли и облика твоего звериного не видели...
Понятно, на все соглашался Змей, вздыхал, плакал.
Не откладывая на потом, сделали они оговоренные записи. Вывернул Змей из горы большой камень и когтем на нем все, сказанное Добрыней, нацарапал.
Был молодец верен слову. Отпустил Добрыня чудище, встал, отряхнулся. Пошел коня искать – в каком-то овражке нашел. Пожурил вороного за то, что тот от реки убежал. Да не долго обижался: молод был еще конь и ужасного Змея видел впервые испугался. Благо, все хорошо закончилось!
Однако это только Добрыня считал, что дело записями закончилось. Когда надел богатырь свои нарядные одежды да взобрался на доброго коня, обернулся что там делает Змей. А чудище к тому времени отдышалось, перестало стенать и плакать, лапы размяло, ребра болящие водой охладило, крылья перепончатые расправило. В глазищах красноватых загорелся дерзкий огонек. Махнул хвостом Змеище, и большой камень договорный полетел прямиком в реку, в быструю струю. Подпрыгнул Змей, крылья раскинул и помчался по-над самой землей. Да прямиком полетел в сторону Киева...
Весьма не понравилось это Добрыне. Но вспомнил молодец, что есть камень договорный, хоть и на дне реки. И подумал, что не решится Змей лететь к Киеву, что через версту-другую повернет. Решил, что дразнится Змей, обиду выпускает.
Однако на душе было неспокойно. И заспешил Добрыня в стольный град.