Долго пребывал Илья Муромец в уединении; раздольное чистое поле изъездил вдоль и поперек. Все о Святогоровой непростой судьбе думал, жалел старшего брата, добрая крестьянская душа. И о своей судьбе невольно задумывался.
Силушка богатырская и ясный прозорливый ум не многим на этом свете даны. А уж если даны, то для подвигов ратных, для славы доброй. Ими надо уметь распорядиться. Между тем подвиги подвигам – рознь. Во славу свою подвиги совершать – это одно; во славу и во благо отечества – совсем другое, дело премного почитаемое.
Так помыслив, собрался Илья, лихой казак, на государеву службу в стольный град Киев.
Дорога богатыря из чистого поля вела в Муром. В Муроме Илья в церковь зашел, святым иконам поклонился, заутреню отстоял; а к обедне намеревался в стольный Киев попасть. Случаем у горожан про дорогу спросил – как прямее до Киева доехать. Горожане научили: сначала на Чернигов править коня, а от Чернигова по дороге прямоезжей на Киев скакать. Но предупредили Илью:
– По дороге на Чернигов держи ухо востро, держи око недреманным – сидят вдоль дороги сорок отчаянных разбойников, добрым людям ни проходу, ни проезду не дают, и малого, и старого обижают.
С разбойниками легко справился могучий богатырь Илья Муромец... Те отчаянные разбойники еще издали разглядели красивого богатырского коня, но себе на беду не разглядели меча кладенца на поясе у всадника; да и на самого всадника не глядели, когда в сорок пар глаз зарились на коня. Только повел Илья Муромец широким плечом – разложил разбойников по обочинам дороги в два ряда. Шелковую плеточку достал и поучал дерзких уму-разуму. Кто ученью не внимал, того жизни лишал. К добрым людям Илья Муромец, как к детям, и сам был добр; а с разбойниками, с изменщиками, с татями и лгунами – премного суров.
К Чернигову богатырь подъехал, увидел полчища врагов, полчища неверных. Росточка маленького все были враги, худые, но – злые-презлые. И было их – тьма. Все окрестности черниговские, все холмы и поля, и овраги покрыли их толпы. Лица смуглы, волосы черны, на плечах овчины черные. На белые черниговские стены лезут враги – и стены черны. Стрелы каленые, нацеленные на маковки храмов и теремов, в небо пустят – небо черно. Сама земля черниговская от этого пришлого воинства стала черна, – будто накрыли ее вороновым крылом, будто само солнце вороновым крылом застили. Здесь ни пешему было не пройти, ни конному не проехать, ни птице залетной не пролететь, ни серому зверю не пробежать.
Однако это воинство не остановило Илью Муромца. Как ехал богатырь, так и ехал. Страха, кажется, совсем не знал. Двинулись на Илью черные полчища – с гиканьем и свистом, с молодецким улюлюканьем к богатырю черные всадники поскакали, но – как от утеса железного – отлетели, на черниговскую землю посыпались горохом, черная кровушка потоками полилась. Правой рукой Илья Муромец копьем ясеневым разил, а левой рукой – ударял палицей. Славный конь богатырский чужую силушку зло топтал. До меча кладенца и не дошло дело. А кабы дошло!..
Но и без меча разложил Илья Муромец несметное черное воинство на две стороны. Черниговцы на эту битву глядели со стен и глазам не верили: что за славный в их землях объявился богатырь! Смертоносным вихрем по долине ходил, разил вражьи полчища. Когда кончилось дело, распахнули благодарные черниговцы городские ворота и кланялись богатырю, звали Илью Муромца к себе:
– Будь и впредь нам защитником, добрый человек. Будь у нас воеводою.
Но отказался богатырь; влекло его сердце в стольный град – к князю Владимиру. Спрашивал черниговцев Илья:
– Как быстрее к Киеву проехать? – окрестности оглядывал. – Покажите мне, братья, дорогу прямоезжую.
Вздыхали черниговцы, качали головами:
– Ты, Илья, добрый человек, на той дороге стоишь. Но давно уже нельзя той дорогой ни ходить, ни ездить. Дорога бурьяном заросла, упавшими деревьями завалена, все мосты обрушились, все долины оврагами посеклись, реки замутились, озера повысохли, а там, где села стояли, теперь раскинулись топи болотные. Вот, что такое ныне прямоезжая дорога до Киева... По ней и пешему не пройти, и на самом добром коне не проехать.
Странно было слышать Илье Муромцу такие слова, пожал плечами:
– Черное воинство я разбил-разогнал. Теперь от Чернигова все пути открыты.
Не скрывали черниговцы печали:
– Черные силы, что ты разбил, считай, – силы ребячьи. Не сравнить их с той силой, что на прямоезжей дороге сидит... У Черной Грязи, у проклятой березы, что над речкой Смородиной склонена, у креста Леванидова сидит Соловей-разбойник Одихмантьев сын – в большом дупле сидит в сыром дубе.
Усмехнулся в усы богатырь, бороду пригладил:
– Чем же он так страшен?
Отвечали горожане-черниговцы:
– Страшен, мил-человек! Не приведи Господь с ним встретиться!.. Как этот Соловей-разбойник по-соловьиному засвистит да как злодей-разбойник по-звериному зарычит, так от этого ужасного свиста соловьиного или от грозного рыка звериного все травы, бедные, путаются-сплетаются, а с цветков лепестки осыпаются, долу клонятся дерева, а ежели случится поблизости кто из людей, тот тут же замертво и падает. Много уж сгинуло хороших людей на дороге прямоезжей; по обочинам ее сохнут тут и там их белые кости.
Призадумался Илья Муромец:
– А скажите, коротка ли дорога прямоезжая? Скажите, длинна ли окольная дорога?
– Прямоезжая дорога коротка – сто верст. А окольная дорога длинна – тысяча верст.
Кивнул черниговцам Илья Муромец, больше слова не сказал; тронул удила – послал Сивку-Бурку по короткой дороге, по прямоезжей. Едет богатырь, по сторонам глядит; видит, и правда: все дорога бурьяном заросла, упавшими деревьями завалена, все мосты на дороге обрушились, все долины кругом оврагами пересеклись, реки замутились, озера повысохли, а там, где села стояли, теперь раскинулись топи болотные, а от домишек только трубы торчат. У Ильи Муромца глаз был крестьянский, нрав – хозяйский; не мог Илья такого безобразия, что творилось вокруг, долго терпеть. Бурьян конем вытоптал, деревья на стороны разбросал, мосты починил. Дальше Сивка-Бурка быстро скакал, овраги перескакивал, холмы перемахивал, в мелких речках даже копыт не замочил. Не все еще думы богатырь передумал, а перед взором его уж Черная Грязь и сказанная береза, что над речкой Смородиной склонена, и славный крест Леванидов на другом берегу, а за крестом вдалеке сырой дуб виден – кряжистый, толстый; в дубу чернеет дупло... Мертвые деревья вокруг валом лежат, корнями в небо смотрят. А под корнями тут и там белые косточки раскиданы да ржавые доспехи – расколотые панцири. Видно, многие славные богатыри нашли здесь себе погибель.
Как перепрыгнул богатырский конь через речку Смородину, так вздрогнула земля. Со старого дуба посыпалась сухая кора. В то время Соловей-разбойник дремал у себя в теплом гнезде. Когда земля вздрогнула да дуб заскрипел, приоткрыл Соловей-разбойник один глаз, повел одним ухом:
– Я еще не свистел, а уже деревья падают...
Повернулся на другой бок, собрался дальше дремать, но здесь услышал, что где-то будто... конь идет... Удивился Соловей-разбойник – давненько такого не бывало. Да, видно, не все еще перевелись на Руси смельчаки. Разозлился Соловей – такую сладкую дрему ему нарушили. Глаза у Соловья кровью налились, щеки раздулись, а грудь стала – что кузнечные меха. Даже не выглядывая из дупла, свистнул разбойник по-соловьиному – от этого свиста на сто саженей от дуба из земли повыворотились камни. Потом рыкнул по-звериному – от этого рыка вода в Смородине вспять потекла. Прислушался: вроде тихо стало. Разбойник и дальше спать...
От пронзительного злого посвиста Соловья споткнулся богатырский конь, шаг ступил и остановился. А Илья Муромец тут над конем посмеялся:
– Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Ты это чего спотыкаешься, почему едва ноги переставляешь? Будто никогда не слыхал свиста соловьиного, будто не слыхал рыка звериного... Или забыл про плетку богатырскую?
Сивка-Бурка дальше пошел – через вывороченные камни переступает, через поваленные деревья перескакивает...
Услышал Соловей-разбойник поступь коня богатырского, в недоумении сел в гнезде. Скривился презрительно, выглянул из дупла. Глядит – едет к нему добрый молодец, богатырская стать. Кремнем кремень!
Злобно щелкнул зубами Соловей-разбойник:
– Много уж видел я здесь кремешков, много на солнышке белеет косточек. Всякий раз дело кончалось данями; данью кончится и на этот раз...
Полную грудь воздуха набрал Соловей-разбойник, щеки раздул, глазищи выкатил, ручищи в бока упер да как засвистит по-соловьиному, да как зарычит по-звериному!.. От этого ужасного свиста соловьиного и от грозного рыка звериного такой ветрище поднялся, что все травы, бедные, перепутались-сплелись, а с цветков лепестки осыпались, долу склонились дерева... Сивка-Бурка на ровном месте споткнулся, вскинулся на дыбы; копытами перебирает, шагу вперед ступить не может.
Разозлился на коня Илья Муромец:
– Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Ты чего это спотыкаешься, почему едва ноги переставляешь? Или никогда не слыхал свиста соловьиного, или не слыхал рыка звериного?.. А может, забыл про плетку богатырскую?..
Устыдился Сивка-Бурка слабости своей, замотал головой, с силами собрался, шаг ступил, за ним другой, третий... Идет против свиста, против рыка, подковы о камни звякают.
Не на шутку тут разгневался Соловей. Выбежал из дупла на толстый сук, полную грудь воздуха набрал, щеки широко раздул, глазищи на самый нос выкатил, ручищи в бока упер да как засвистит по-соловьиному, да как зарычит по-звериному!.. От этого свиста, от этого рыка задрожала земля; холмы, что вблизи, ходуном заходили, леса, что вдали, кольем повалились, с небес вместо дождя пески просыпались. Сивка-Бурка к земле припал, головой мотает, ржет, подняться не может, не может шагу ступить.
Илья Муромец сошел с коня, посмотрел на Соловья насмешливо:
– Эк, в ушах заложило!..
А Соловей еще пуще старается – раздувает грудь, раздувает щеки. От стараний его небеса застила мгла; вот-вот земля опрокинется, вот-вот ее недра разверзнутся. Свистит-рычит в полную силу Соловей, топает ногами, толстыми щеками трясет...
А богатырь еще поближе к сырому дубу подошел:
– Это ты все коня испытывал, моего Бурушку. И меня испытывал, Соловей. Теперь я тебя испытаю...
Достал Илья из-за спины лук разрывчатый, накинул тетиву звончатую, посадил на тетиву стрелочку каленую да послал эту стрелочку прямиком Соловью в глаз. В правый глаз стрела вошла, через левое ухо вышла.
Взвыл Соловей-разбойник от нестерпимой боли и с сырого дуба рухнул на землю – прямо под ноги Илье.
Тихо сразу стало, посветлели небеса, поднялись травы, воды реки под уклон потекли, где-то в лесу защебетали птицы.
Илья Муромец Соловья за загривок ухватил, из-под дуба вытащил. Поднял перед собой; и так разбойника повернет, и эдак. А Соловей сопит, скулит, в воздухе ножками дергает... Рассмотрел богатырь это чудище, эту невидаль. Неказист оказался Соловей, хотя обликом премного страшен. Голова у Соловья была большая, с плешью и с косицею, а тело маленькое, ножки коротенькие кривенькие, ручки – кривенькие коротенькие; уши острые торчком, губы толстые узлом, глазки с злобным прищуром, щеки – грушей, нос – крючком.
Намотал Илья Муромец косицу Соловья себе на руку и говорит:
– Сейчас стукну тебя о камень и – дух твой вон!..
Взмолился Соловей-разбойник:
– Не убивай меня, русский богатырь. Я тебе много дам золота-серебра. Тут недалеко мой терем стоит. В нем русскими данями подвалы полны...
Подумал Илья Муромец: вышибить дух из Соловья он всегда успеет. А русские дани Киеву вернуть – великую службу сослужить, к князю Владимиру не с пустыми руками приехать. Накрепко привязал он косицу Соловья к своему правому стремени, сказал:
– Что ж, показывай, где твой терем...

Были у Соловья-разбойника три дочери – молодицы-раскрасавицы. Вроде не птицы, а на птиц похожие. Старшей молодице – семьдесят лет; не слепая она была, а только подслеповатая. Средней молодице – шестьдесят лет; тоже орлиным глазом похвалиться не могла. Младшей раскрасавице – пятьдесят лет; если вовремя сощурится, – далеко увидит.
Что-то стряпали раскрасавицы для своих мужей и для любимого батюшки; щебетали меж собой, клювами стучали. Вдруг услышали – налетает с поля перестук копыт.
Выглянула старшая дочка Соловья в окошечко, обрадовалась:
– Едет батюшка чистым полем, сидит верхом на красивом коне, – покачала головой раскрасавица, левым глазом присмотрелась. – И где такого доброго коня взял?.. – потом присмотрелась правым глазом. – Кто-то, кажись, к его стремени привязан... какой-то мужик-деревенщина... Будет нам новая забава! Поспешайте, на стол собирайте, сестрицы.
Тут к другому окошку подбежала средняя дочка Соловья:
– Верно, ох, верно! Батюшка наш едет чистым полем, богатырская стать. И где такого красавца-коня взял? А доспехи-то на батюшке блестят, а уж плечи-то у него – косая сажень, – все таращилась средняя дочка в чистое поле. – Да, а к стремени прикован какой-то мужик-деревенщина – смотреть не на что! Видать, совсем перевелся русский народ!..
Захотелось и младшей дочке на батюшку полюбоваться, выглянула она в оконце, как следует прищурилась... Так вся в негодовании и вспыхнула:
– Что вы мелете, сестрицы бестолковые! То не батюшка красуется на великане-коне, а какой-то мужик-деревенщина. А наш-то батюшка с выбитым глазом привязан, как последняя собака, к стремени у мужика, возле самого сапога пыльного.
Переполошились тут дочери Соловья, кричат своим мужьям:
– Эй, супруги наши любимые, зятья соловьиные! Батюшку нашего некий мужик-деревенщина обижает, по чистому полю волоком волочет. Хватайте скорее крепкие рогатины, хватайте дубье да взгрейте невежу-мужика, шкуру ему попортите!
Зятья соловьиные славные были богатыри, женушкам своим под стать – вроде не люди, а на людей похожие. Схватили рогатины, подхватили дубье, бросились в чистое поле навстречу Илье Муромцу.
Однако Соловей-разбойник, силу богатырскую на своей шкуре прочувствовавший, испугался за зятьев, крикнул им:
– Постойте, ребятушки! Бросайте рогатины и дубье, не гневайте этого русского богатыря, коли не хотите оставить своих жен вдовами. Да и мне если зла не желаете, приглашайте Илью Муромца, приглашайте великодушного за хлебосольный стол...
Как велено было, бросили дубье и рогатины соловьиные зятья, поклонились богатырю.
Тогда сладко запел Соловей, трелями залился:
– Угощайте Илью яствами сахарными, подносите чарочку питьеца медвяного, драгоценными дарами одаривайте. Глядишь, от почестей таких разгуляется, раздобреется русская душа...
Соловьиные зятья покладистые были птицы; приглашали Илью Муромца в терем, тянули за рукава. Но Илья, заподозривший хитрость, и не думал соглашаться. Мимо терема путь держал, Соловья за косицу повыше подтягивал, а соловьиным зятьям настрого наказывал:
– Дани русские на подводы погрузите и за мной в Киев посылайте по дороге прямоезжей.

Как и намечал, успел Илья к обедне в Киев-град. В церкви службу отстоял, богатым убранством храма поразился, на нарядный киевский люд подивился. После церкви – прямиком на княжий двор. Да вот беда – не пускает его в воротах княжья челядь. Говорят слуги и прислужники, сами нарядные, в кафтанах, золотом расписанных, куньими мехами подбитых, атласными поясами подпоясанных:
– Ты куда, мужик-деревенщина, без спросу, без приглашения? Тут не всякого иноземного посла принимают, тут не всякого купца допускают; тут бояре избранные, которые в вотчинах своих сами князья, неделями бывает княжьей милости ждут, серебряную дверь лобызают. И только славные богатыри, любимцы Владимировы, здесь запросто ходят.
Не стал Илья Муромец спорить с неумными, не стал веских слов в грязь ронять, не стал слабых с порога отталкивать. Мимо ворот княжьего градца проехал, на высокий частокол Сивке-Бурке указал.
Разбежался конь богатырский, быстрой легкокрылой птицей через частокол перемахнул. Еще пыль на дороге облачком вилась, а Илья уж Сивку-Бурку у крыльца к коновязи привязывал.
На крыльце же опять остановили богатыря вездесущие слуги-прислужники; велели обождать, сами побежали докладывать.
Этим временем в палатах княжеских правили почестный пир. За высоким столом – князь с княгинею в одеяниях роскошных, за столами пониже – богатыри и бояре. За отдельным столом – святые старцы из православных киевских монастырей. Много громких имен, много умов, добродетелью далеко известных, много героев, прославленных подвигами... Столы дубовые от несметных блюд ломятся, в красивых кубках плещется вино, и разговорам нет конца. Дружинный певец дивноголосый споет славу, застучат кубки, и снова – разговоры, смех... Сказитель-златоуст сказочку расскажет, гости помолчат, а после – сказочку обсудят, от красивостей отделят зерно нравоученья... Из кухни новые блюда несут... В цветных оконных стеклышках играет солнце...
Вот прибежали со двора слуги, к Владимиру с поклоном спешат:
– Выслушай, князь-батюшка! Не вели казнить... Явился к крыльцу какой-то мужик-деревенщина. Плечи – косая сажень, ручищи – что оглобли, а борода – лопатою. При нем конь косматый и большой мешок...
– Что за мужик? – вскинул брови князь.
– Скала скалою катит, нам его никак не остановить. Между тем мы ребята не слабые...
Засмеялись при этих речах богатыри:
– Хотелось бы взглянуть на косую сажень!
Зашипели от своего стола заносчивые бояре, кафтаны атласные:
– Вот еще! Мужика к себе за столы садить? В шею его!..
Как всегда, умно рассудил князь:
– Поглядим на этого человека, нас от того не убудет. А если с ним не прибудет, то хотя бы позабавимся, – и велел слугам: – Зовите гостя.
Не стих под сводами палаты смех богатырский, не стихло шипенье боярское, появился в дверях сказанный гость. Под притолокой пригнулся – был высок; во вход боком протиснулся – ибо был широк. На образа перекрестился, князю с княгиней низко поклонился; особо поклонился святым старцам, монахам печерским, а также богатырям и боярам; дружинному певцу кивнул. Тихо в это время было в палатах, все смотрели с любопытством на пришлого человека, по виду простолюдина, по сложению – дивного богатыря.
Владимир-князь спросил ласково:
– Ты откуда такой будешь, добрый человек?
Илья Муромец, лихой казак, не растерялся, высокого собрания не испугался; был в палатах княжеских так же прост, как в родительском доме:
– Я из-под славного города Мурома, из большого села Карачарова. Зовут меня Илья, по отчеству Иванович.
Прошипел кто-то из бояр:
– Верно слуги говорят: мужик он и есть мужик – деревенщина...
На этого боярина один из богатырей насмешливо покосился, пригладил бороду с проседью:
– Среди мужиков сермяжных я такие ясные головы встречал, какими некоторые бояре не похвастают.
А другой богатырь, совсем молоденький, ясноглазый, тоже сказал:
– Бывает дельный мужик год трудится, а бездельный боярин его труд за день проедает да еще и на мужика семечную шелуху сплевывает. Нехорошо. Немудро.
Пожелтел от обиды тот боярин:
– Кто мужиками владел, тот знает – всякий мужик лгун...
Но Владимир-князь не дал разгореться спору:
– Не ссорьтесь богатыри с боярами, не ссорьтесь бояре с богатырями. И хорошему мужику найдется место за моим столом.
– У этого человека богатырская стать, – сказал уважительно ясноглазый.
А боярин из своего угла шипел:
– Бьюсь об заклад, что у него язык лживый!.. Ты спроси у него что-нибудь, мудрый князь, спроси – и правота моя станет очевидной.
Кивнул Владимир, повернулся к Илье Муромцу:
– А скажи-ка нам, Илья Иванович, добрый человек, какой дорожкой ты ехал к Киеву – прямоезжей или окольною?
Пожал плечами Илья Муромец:
– С твоего соизволения ехал я дорогой прямоезжею, государь. Очень к обедне торопился...
– Вот видите!.. – злобно захихикал боярин. – Едва мужик раскрыл рот, и уж ложь нам в уши потекла. Дорогой-то прямоезжею уж, почитай, лет тридцать никто не ездил. А кто пробовал – того белые косточки лисы по степи растащили. Даже дети малые знают – возле речки Смородины, возле креста Леванидова сидит во сыром дубу Соловей Одихмантьев сын, дани собирает, никого не пускает... Врет мужик-деревенщина!
Не ожидали такого поворота, молчали богатыри.
Князь Владимир грозно сдвинул брови:
– Что скажешь, Илья Иванович?
Развел руками Муромец, могучий богатырь:
– Скажу – как есть. Возле речки Смородины, возле славного креста Леванидова – верно – стоит сырой дуб с дуплом. Однако никакого Соловья в сыром дубе нет и даней там никто не собирает, и ездить там можно – куда сердце повлечет. Говорит неправду этот боярин.
Удивился князь таким речам:
– Вот как!.. А куда же Соловей подевался?
– А Соловей, Владимир-князь, ныне на твоем дворе...
При этих словах ахнули бояре и богатыри.
Илья Муромец продолжал:
– Кто не верит, может посмотреть. Правый глаз у разбойника выбит. Сидит Соловей у меня в крепком мешке – к булатному стремени прикованный.
Повскакивали с мест бояре:
– Ложь! Быть такого не может.
Засмеялись богатыри:
– А вот сейчас и поглядим. И знать будем, кто на клеветы скор!..
Князю с княгиней было очень любопытно на Соловья-разбойника взглянуть. С мест своих поднялись, шубки на плечи накинули и скорешенько мимо богатырей и бояр к выходу направились. Все остальные за ними – шумной гурьбой. А богатыри с боярами все друг над другом подтрунивали.
Вышли князь с княгиней и гости на широкий двор. Смотрят: у коновязи стоит богатырский конь, а к булатному стремени прикован большой мешок – все как говорил Илья Муромец; в мешке же, как будто, кто-то шевелится...
– Развязывай, Илья Иванович, не томи, – просили богатыри.
Илья Муромец развязал мешок и достал из него за косицу Соловья-разбойника. От страха бледен был Соловей. Ручки дрожали, кривыми ножками в воздухе перебирал, острые ушки прижимал к темени. Щеки у Соловья то надувались, то опадали; синие губы причмокивали...
Тут воскликнул боярин:
– Лжет мужик! Какой же это Соловей!.. Настоящего Соловья мужик и не видывал.
Богатыри как будто тоже усомнились:
– Какой-то неказистый этот Соловей... Какой-то тщедушный и жалкий... В мешке у стремени умещается... Мог ли он тридцать лет прямоезжую дорогу держать? Мог ли дани собирать, мог ли обижать лучших богатырей святорусских?
– Неказистый – это так! – согласился Илья Муромец. – Зато очень голосистый.
Князь Владимир разбойника рассмотрел и велел:
– Засвищи-ка ты, Соловей, по-соловьиному, закричи-ка, собака, по звериному. Поглядим, чем ты страшен был на сыром дубу...
Соловей-разбойник щеки было раздул, и губы сложил трубочкой, но не стал свистеть, не стал кричать; злобно прищурил единственный глаз, сказал Владимиру:
– Ты меня, князь, с сырого дуба не сбрасывал, ты за косицу меня не держал, в мешок не саживал; потому ты мне и не указ. Что велит лихой казак Илья Муромец, то и сделаю.
Князь Илью Муромца взял за плечо:
– Вели ему, Илья Иванович, засвистеть по-соловьиному да закричать по-звериному. Очень хочется послушать...
– Велеть-то велю, – согласился богатырь, – да кабы после не пожалеть!
– Уж прикажи, – вздохнули бояре, которые ни одному слову Ильи Муромца не поверили.
Тогда поднял богатырь Соловья-разбойника над головой, тряхнул его так, что у того зубы клацнули, и велел:
– А ну-ка, Соловей-разбойник Одихмантьев сын, засвищи по-соловьиному, – но в полсвиста; закричи, собака, по-звериному, – но в полкрика. Да не вздумай шутки шутить.
Раздул щеки Соловей, левый глаз на нос выкатил, губы трубочкой сложил... но не стал свистеть-кричать; сказал Илье Муромцу:
– Тяжела твоя рука, лихой казак. Рану ты нанес мне глубокую. Болит рана, кровь течет. Уста мои сахарные запечатались. Какой уж тут свист!.. Ты скажи, Илья Муромец, князю Владимиру, чтоб тот вынес мне чару зелена вина. Я как выпью ту чару, так уста мои распечатаются, – тогда и выполню твою волю.
Побежали слуги в каменные палаты, притащили целое ведро зелена вина. Князь ведро Соловью передал.
Как припал Соловей-разбойник устами сахарными к краю ведра, так все вино и выпил. Губы рукавом утер, грозно по сторонам осмотрелся и – ну грудь раздувать, меха кузнечные, да щеки пузырем надувать. Стал пунцовым от натуги Соловей, левый глаз на кончик носа выкатил, губы трубочкой сложил да как засвистит по-соловьиному, да как закричит по-звериному – и не в полсилы, как Муромец велел, а в силу полную!..
Покатились по двору бояре и богатыри... Покатились бы и князь с княгинею, но придержал их Илья Муромец, к себе за спину поставил... Ветер, что от свиста поднялся, частокол княжьего градца повалил и много в Киеве бед наделал: старые деревья с корнем вырвал, стеклышки из окон повышибал, унес в небеса кровли и резные маковки, телеги перевернул, купцам товары перепутал, опрокинул у пристани корабли, поднял на реке исполинские волны, песком засыпал колодцы... И много бы Соловей опять народу перегубил, если бы Илья Муромец ему рот накрепко не зажал.
Опали щеки у Соловья. Вмиг стих ветер. Волны на Днепре улеглись. И были слышны в наступившей тишине только стоны и брань ушибленных бояр, богатырей, княжеских слуг и горожан киевских. Птицы перепуганные высоко в небе стаями летали.
Илья Муромец брови нахмурил, сунул Соловья в мешок:
– Говорил же тебе, собака, в полсилы свистеть!..
Из-под крыльца один боярин выполз, из-за камня-валуна поднялся второй, третий встал посреди сточной канавы, четвертый из-за конуры собачьей показался. Кланялись богатырю, раскаивались:
– Прости нас, Илья Иванович, за худые слова! Садись пировать за наш стол.
Тут и богатыри с земли поднялись. Добрыня Никитич пригладил бороду с проседью, сказал боярам:
– Нет уж! Самое место Илье Муромцу среди богатырей.
И Алеша Попович сказал, утер пыль с ясных глаз:
– За боярским столом поведет Илья Муромец плечом – зашибет кого ненароком...
А князь Владимир просил:
– Иди, Илья Иванович, лихой казак, на службу ко мне.
Здесь прибежали от Золотых ворот горожане, добрую весть принесли:
– Подходит к Киеву обоз – всем обозам обоз! В нем добра всякого – сто подвод. На пяти подводах – злато, на десяти – серебро, на двадцати – меха, на остальных – красивые доспехи, свечи церковные, образа, ткани, мягонькие кожи, меды, духмяные пироги и прочая, и прочая – со счету сбились... Говорят, русские дани Соловей вернул...

Вывез Илья Муромец Соловья в чистое поле, отвязал от булатного стремени, на землю бросил. Ничего не сказал богатырь, но и без слов понял Соловей, что пришел его – разбойника – смертный час.
И взмолился Соловей:
– Пощади меня, Илья Муромец, русский богатырь. Не губи, прояви милосердие христианское. Дочек моих пожалей. Пожалей и меня, подлого...
Сидел на пыльной траве Соловей, богатырю кланялся, обнимал копыта коня.
Сказал Илья Муромец:
– Нет уж, хватит тебе, Соловей, свистать по-соловьиному, и хватит тебе кричать по-звериному. Достаточно слезить отцов и матерей, достаточно вдовить жен молодых. Полно множить сирот – малых детушек... Не могу я простить тебя, разбойника, и милосердие мое христианское молчит.
С этими словами махнул Илья Муромец мечом кладенцом, и покатилась по пыльной траве голова Соловья-разбойника...