Ездил по полю, гулял славный русский богатырь Михайло Дородович. Ездил, о подвигах ратных мечтал; искал, где бы приложить свою силушку великую. Хотел дело доброе сделать и удалью молодецкой блеснуть. Да все что-то не подворачивалось такого доброго дела! Тихо было в поле. И будто не тревожили Русь враги-недруги, и никто на помощь витязя не звал.
Много дней гулял Михайло Дородович, уж хотел домой возвращаться, к старым своим родителям, да подумал: "Вот сейчас еще на одну горочку поднимусь, с этой горочки осмотрюсь и тогда уж домой поеду".
Поднялся на гору высокую Михайло Дородович. На север посмотрел – темный лес увидел; на запад посмотрел – солнышко закатывается; глянул на юг – далеко-далеко синей полоской виднелось море. Как посмотрел богатырь на восток, он три знамени увидел. Первое знамя было белым-бело, словно снег; второе знамя было красным-красно, словно кровь; третье знамя было черным-черно, словно осенняя ночь.
Очень любопытно стало Михайле Дородовичу, что же это за знамена такие он увидел. Возмутилось сердце молодецкое: кто это осмелился знамена в поле ставить без его, Михайлы, ведома, без его, Дородовича, позволения?
Он погнал коня с горы в долину. Быстро конь скакал. Земля из-под копыт комьями летела, а каждый комок был с целую овчину.
Подъехал Михайло Дородович к знаменам поближе. Яснее их разглядел. Первое знамя – это был белый шатер полотняный; другое знамя – маковка красная на шатре. А третье-то знамя – вороной богатырский конь.
Спешился Михайло, добрый молодец, коню своему лучшей пшеницы белояровой всыпал и в белый шатер вошел.
И увидел он посреди пустого шатра стол, золотым знаменем застеленный. А на столе добрый молодец лежит – весь израненный, окровавленный. Глаза у молодца закрыты, сам дышит тяжело. Лицо – бледно смертельно.
Тронул Михайло Дородович легонько молодца за плечо:
– Кто ты, славный богатырь? В какой битве получил эти раны смертельные? С кем сражался? Скажи, не смогу ли я чем помочь...
Открыл глаза раненый молодец. Пристально на Михайлу посмотрел. Увидел Михайло в глазах этого витязя тоску неизбывную, увидел смерть. Очень пожалел богатыря.
Сказал тот человек, молвил добрый молодец тихим голосом:
– Был я в дальних лугах за курганами, службу порубежную служил. Вдруг понаехали татары бесчисленные и бился я с ними с утра до вечера. Многих неверных положил. Может, и всех одолел бы, да случилась измена у меня: тетива у тугого лука порвалась, палица булатная сломалась, треснуло древко копья и меч пополам переломился... Тут и обступили меня полчища татарские, и ударили воины неверные острыми сабельками мне в грудь. Ран нанесли без счету... – вздохнул богатырь. – Да сколько бы ни было ран, смерть все равно одна. Вот она, вижу ее! Возле меня на знамя ложится, к ранам приглядывается, холодом замогильным дышит в лицо.
Воспылал тут Михайло Дородович гневом справедливым, хотел месть совершить, отплатить недругам за умирающего витязя. Слова молодцу не сказал, из шатра вышел, на коня вскочил и погнал его к курганам.
Но как глянул Михайло с тех курганов на луга дальние, на порубежье, так придержал коня, приостановился. Поостыло маленько сердечко богатырское, дрогнула душа...
Там, в лугах, не лес темный стоял, а бесчисленное войско ордынское – по долинам тянулось, на холмы поднималось и за холмами терялось. Посчитать хоть полки думал богатырь, да со счету сбился. Ведь полков татарских стояло в поле что ковыль-травы...
Шатер на холме золотой – будто луна полная в небесах. А костров вокруг шатра!.. Не костры это – а вокруг луны звезды!.. Тут и там витязи удалые на конях скачут, устроили игрища: в свете факелов гоняют по полю бурдюк. А другие овец режут, тушки обдирают, ловко орудуют кривыми ножами. В котлах медных готовят еду, в углях запекают бараньи головы...
Глядел на это воинство Михайло Дородович с кургана, думу думал:
"Летел ясный сокол на добычу, а угодил на плаху! Мечтал ты, Михайло, о подвигах, о достойном тебя деле ратном, вот и дело тебе по плечу. Две дорожки: первая дорожка – прямо ехать и убитому быть, а вторая дорожка – домой возвращаться, на пиру в красном углу сидеть, от всех глаза прятать. Голова цела, но похвастать нечем! И до смерти будешь помнить умирающего богатыря..."
– Эх, дороженька-дорожка! – крикнул Михайло Дородович и погнал коня вниз к стану вражескому. – А в начале дороженьки смерть, а в конце – слава.
Все быстрее конь скакал, громко стучал копытами. Удалецки-залихватски богатырь посвистывал, другу верному, коню, кричал в ухо слова ласковые.
Услышали татары этот шум, переполошились, за луки схватились, игры оставили. Тучу стрел пустили на шум. Думали: накатываются с курганов несметные русские полки. В темноте неверные растерялись, кто-то и бежать кинулся...
К ним все ближе был Михайло Дородович. От стрел щитом червленым прикрывался; готовил копье тяжелое, древко склонял, метил острием кованым в спину убегающего врага.
Вломился богатырь в ряды недругов, как вламывается таран круторогий в ворота крепости. И пошел головы крушить направо и налево. Кровушка рекою полилась. Однако быстро разобрались татары, что один всего на них наехал богатырь. Закричали князья-военачальники, витязей своих под бунчуки собрали и пошли на Михайлу стеной. Ох, и пошла тут свистопляска!.. Шла на богатыря спереди стена, шла такая же сзади. Крутился он волчком между двух огней. В самую гущу бил, промахнуться не боялся; бил в темноте, бил наугад, с закрытыми глазами бил – головы проламывал, доспехи крушил. Неразбериха и темнота мешали татарам. Стрелы они в витязя русского посылали, но друг друга ранили. Свои своих же копьями убивали, сминали шиты палицами. Стена наваливалась на стену. Саблями рубились, высекали искры; кричали друг другу слова бранные. Заметив своих, оружие опускали, искали того русского отчаянного богатыря. А он то в одном месте со всего плеча приложится, то в другом месте объявится – ногою крайнего пнет, десяток и повалится. Славно бился Михайло Дородович! Кабы не темень беспросветная да кабы летописец на кургане стоял и все записывал, то прославлен Михайло бы был не менее того Ильи Муромца и песни бы складывали про него дружинные певцы. Но не видел никто его подвигов.
Много той ночью наш витязь недругов побил. Но недругов тех будто не уменьшалось число. Несметная была сила! Словно из моря ковшиком Михайло воду вычерпывал; словно высокую гору заступом вознамерился срыть. Не было видно битве конца. Уж и плечи притомились богатырские, уж едва поднималась рука, но за рядом ряд надвигались воины татарские, туча за тучей стрелы летели; конницы ордынские со всех сторон напирали...
И тут измена у Михайлы состоялась: у тугого его лука тетива порвалась и палица булатная вдруг сломалась, испытанное копье треснуло, переломился меч.
Обступили вмиг богатыря воины неверные, сабельками острыми нацелились ему в грудь. Радовались, кричали, что одного уж порубили богатыря. Ближе подступали: "Сейчас зарубим другого!" За ноги уже Михайлу хватали, тщились скинуть с коня.
Но была у Михайлы Дородовича головушка удалая и была у него натура молодецкая. Никак не хотел он недругам поддаться, не хотел неверным уступить. Вдруг нагнулся из седла славный богатырь, выхватил из гущи одного татарина да того, что побольше, – у которого головушка что пивной котел, – перехватил его Михайло за ноги и ну давай этим татарином несчастным помахивать, недругов крушить. Помахивал да покрикивал:
– Та моя палица, что гудела, – сломалася; а эта моя палица то трещит, как орех под копытом, то покрякивает, – но крепка, не ломается!..
Поднаторел в этой схватке рукопашной Михайло Дородович, приловчился к новой своей палице. Как вперед махнет, так пробьет в татарском войске улицу; как назад отмахнет выбьет переулочек. И так уж палица пивнокотловая по руке ему пришлась, и так уж полюбилась отмашистая схватка рукопашная, что он к утру все войско ордыское разбил и с рассветом прибил последнего татарина. Бросил тогда богатырь свою дивную палицу и сказал ей ласковое слово:
– Чем крепко, тем славно!
И себе сказал похвальное слово, ибо больше выслушать похвалу было не от кого:
– Поживет еще удалая голова, а худая голова уже б и не была!..
Посмотрел он на поле битвы ужасное, сотворил молитву Богу Вседержителю и пресвятой Богородице и поехал к белополотенному шатру.
Здесь сошел с коня, размял ноженьки. Другу верному, боевому коню рукою щедрой насыпал пшена. И в шатер вошел.
Все лежал, тяжело дышал добрый молодец, раненый богатырь. На Михайлу посмотрел испытующе.
Ему сказал Михайло Дородович:
– Не терзайся, не печалься, славный богатырь! Служба порубежная твоя теперь моя служба. А татары, где стояли, там теперь лежат. Где был их стан шумный, там теперь побоище. Где были игрища удалецкие, там теперь волки рыщут. И не варится варево в медных котлах, ибо костры жаркие кровью залиты...
Помолчал тут Михайло-богатырь, руками развел:
– Что еще для тебя могу сделать, скажи! Могу поклон отвезти отцу твоему и доброй матушке. Ты только имя свое назови, скажи отчество. И откуда ты, расскажи, добрый молодец, славный богатырь. Все исполню. Про подвиг твой поведаю.
Ответил ему добрый молодец:
– По имени зовут меня Федором, а по отчеству – Дородовичем. А больше я с тобой уж и говорить не могу, ибо смертушка меня на плечо взвалила и с собой понесла...
С этими словами дыхание его и оборвалось, и закрылись ясные очи...
Здесь слезу пролил Михайло Дородович – горючую, единственную. Узнал старшего брата, что на службу уехал много лет назад:
– Вот как свидеться пришлось, брат мой родимый Федор Дородович! Вот каким родителям от тебя поклон передавать!..
Вышел из шатра Михайло Дородович, обломок меча поднял и по рукоять его в землю мягкую всадил. Выворотил ком немалый. Опять воткнул обломок, новый выворотил ком. Рыл могилу для брата, вспоминал песню. Сердце плакало богатырское, тосковала душа. Скрипела землица на стальном клинке, песочек шуршал, а где-то в небесах как будто звучала песня:

Не пыль в поле запылилася,
Не туман с моря подымается,
Подымалися гуси-лебеди,
Гуси-лебеди, утки серые;
Не сами собой подымалися –
Ясного сокола испугалися.
Наперед-то летит млад ясен сокол,
Во когтях несет руку белую,
Руку белую молодецкую,
А за ним спешит млад сизой орел,
Он и кричит-гаркает громким голосом,
Громким голосом молодецким:
"Ох ты стой-постой, млад ясен сокол,
Ты где гулял, где погуливал?".
"Я гулял-летал по дикой степи,
По дикой степи, по Саратовской;
Уж я видел там диво дивное,
Диво дивное, чудо чудное:
Что лежит убит добрый молодец,
Вдоль дороженьки резвы ноженьки,
На белой груди белы ручушки,
Буйна голова вся распроломана,
Могучи плечи распростреляны;
Никто к телу не приступится,
Только вьются тут три ластушки,
Три ластушки, три касатушки:
Первая ластушка – родная матушка,
Другая ластушка – родная сестрица,
Третья ластушка – молода жена".

Похоронил брата Михайло Дородович, на могиле богатырской обломок меча оставил крестом. И поехал домой. Своим родителям поклон повез...