Возле города старинного Крякова, в славном селе Березове, на улице Рогатице, на большом подворье богатырском жил вдвоем с матушкой-вдовой королевич молодой Петр Петрович. И был он охотник – всем охотникам охотник. Дома его почти не видели. Только и видели Петра Петровича, что в поле или в лесу, или на тихих заводях... Ох, и любил он стрелять в гусей-лебедей, любил стрелять в малых перелетных серых уточек!
Вот поехал как-то Петр Петрович на охоту, да, видно, не в удачный день. Не задалась с утра охота. Ездил королевич молодой до вечера, не встретил ни гуся, ни лебедя, даже малой перелетной уточки не увидел.
В поле ночь ночевал. С утра опять охотился. Да не охотился, а ездил туда-сюда до самого полудня. Злился королевич, но ничего поделать не мог, разве что в белый свет стрелять, облака распугивать.
Другую ночь в поле ночевал. Утром хмурый проснулся. И поехал к синему морю. Думал здесь птицу добыть.
И не ошибся Петр Петрович молодой. Увидел: у самого берега плавают две лебедушки. Да такие красивые, каких он еще не видывал, не подстреливал. Белые, как снег, а клювы красные, а перышко к перышку – словно травинка к травинке, а глаза синие – будто само море; шеи змеями выгибаются – длинные, тонкие, глаз не отвести. Плавают лебедушки, на волнах покачиваются, меж собой о чем-то перекрикиваются, не видят охотника на свою беду.
Спрыгнул с коня Петр Петрович, поближе к берегу подкрался, поднял тихо лук разрывчатый, стрелочку каленую наложил, тетивочку натянул шелковую. Замер, прицелился. Да не стрелял – залюбовался...
Тут заметили его белые лебедушки, переполошились, заплакали. И вдруг обратились к королевичу человеческим голосом:
– Не стреляй! Не спеши, добрый молодец!.. Не делай того, о чем потом пожалеть можешь, святорусский богатырь. Хоть и подстрелишь ты нас, белых лебедушек, тем не потешишь плеча могучего, не порадуешь сердца молодецкого. Напротив: устроишь себе великую печаль. Ведь не лебеди мы две белые, а две девушки, две сестры прекрасные, две несчастные заговоренные Настасьи Дмитриевны. А может, мы – всего одна девушка. Того уж не поймем!.. Злым колдуном мы в птиц обращены. От колдуна того однажды улетели и вот уж три года прячемся...
Опустил Петр Петрович лук, пожалел заговоренных девушек. А они ему совет дают:
– Поезжай, добрый молодец, обратно в раздольное поле. Да коня правь к славному городу Киеву, к ласковому князю Владимиру, щедрому и мудрому, к князю справедливому. Князь сейчас за столами сидит: ест и пьет, прохлаждается. Над собой невзгоды не знает. А между тем... – тут замолчали лебедушки, меж собой переглянулись и совсем о другом начали: – Поезжай, добрый молодец, раздольным чистым полем. Не пеняй на судьбу, что не подстрелил ты ни гуся, ни лебедя, ни серой утицы. Может, к лучшему все!.. Поезжай, увидишь в поле сырой раскидистый дуб. На дубу найдешь птицу – черного ворона; черного, да не обычного: перо-то у него черным-черно, а крыло снизу белое... Увидишь, крылья его распущены до самой земли. Спроси его, он доскажет. А нас отпусти, нам от злого колдуна дальше лететь надо!..
– Что ж, летите, лебедушки! – отпустил Петр Петрович. – Спасибо на добром слове!
Сел королевич на коня и поехал в сторону стольного Киева. Недолго он и проехал, увидел – стоит дуб сырой, кряжистый посреди поля; ветви раскинул чуть не на полверсты.
Пригляделся Петр Петрович – в ветвях ворона разглядел. Старый, большой ворон. Перья у него были черным-черны; крылья до матушки сырой земли опущены, а снизу крылья – как свет, белы. Удивительный это был ворон!
Подумал молодой Петр Петрович: "Эдакой птицы я еще не видал и на белом свете про такую не слыхал. Вот уж сейчас подстрелю, вот уж народ удивлю!"
Отстегнул от седла лук разрывчатый королевич. Из колчана, от правого стремени булатного вынул каленую стрелу. Сильно натянул тетиву шелковую. Ворону под крыло целил левое — в самое сердце. Целился, приговаривал:
– Подстрелю сейчас птицу редкую, подстрелю мудрого ворона. Кровь его по сырому дубу пущу, тушку на землю сброшу, а перья развею по ветру. Разнесутся перышки по полю, по широкой долинушке...
Но хоть и тихо говорил Петр Петрович эти грозные слова, услыхал его чуткий ворон, птица вещая. И молвил человеческим голосом:
– Не стреляй! Не спеши, удалой добрый молодец, меня погубить. Опусти лук, славный святорусский богатырь... Ты слыхал, наверное, поговорку на Руси: "В келье старца убить это не спасенье, черного ворона подстрелить – не получить корысти". Для тебя это, выходит, поговорка!.. Ежели подстрелишь меня, птицу невредную, черного ворона, ежели пустишь по дубу алую кровушку мою да сбросишь тушку легковесную на матушку сыру-землю, ежели перышки размечешь мои по вольному ветру, не потешишь плеча молодецкого, сердца богатырского не порадуешь. Лучше послушай, я слово тебе скажу. Ты кое-что имел, богатырь, и это заново обретешь, коли правильно рассудишь...
Опустил лук Петр Петрович, убрал в колчан стрелу:
– Говори свое слово, слушаю!
Ворон крылья свои диковинные раскинул, на самую верхушку дуба взлетел, оглядел дали. Молвил:
– Поезжай, богатырь в стольный Киев-град да спеши ко двору славного князя Владимира. У него уж который день шумит застольице, щедрый почестен пир. Ест и пьет князь Владимир, с гостями прохлаждается. А над собой невзгодушки не знает...
Замолчал ворон. Петр Петрович ближе подъехал:
– Что молчишь? Какая невзгодушка?
– А вон, вижу невзгоду, – махнул крылом ворон. – Возле Киева кружит богатырь. Из чужих краев он явился, из далекой Литвы. Ездит во поле, Киеву грозит: в щит стучит кулачищем. Громко кричит – поединщика себе выкликает. Нет, говорит, на Руси ему достойного противника; нет, говорит, по нему наездника. "Поищите!" – кричит. Палицей потрясает. "А не отыщите мне поединщика, разорю я стольный Киев-град, князя-стольника унижу. И всю чернь-мужичков я повырублю, а Божьи церкви в небеса с дымом пущу".
– Что ж тут рассуждать! – удивился королевич. – Ехать надо!..
– Езжай, езжай! Там и рассудишь...
И погнал коня Петр Петрович к Киеву. Быстрее ветра скакал. Целый день ехал, но все не видел Киева.
Сам себе говорил такие слова:
– Да, слыхал я поговорку на святой Руси: "В келье старца убить – это не спасенье, черного ворона подстрелить не получить корысти". Хорошая поговорка! Коли ворона я бы убил, не потешил бы могучего плеча, не порадовал бы сердца удалецкого. И про невзгоду бы не услышал... Верно, не следует спешить стрелять, а следует спешить спрашивать. Вот хорошая для Руси поговорка!..
Так скакал Петр Петрович раздумывал: "Прямоезжей дороженькой до Киева ехать уж немного осталось. Да будет ли мне честь и хвала от богатырей русских и будет ли выслуга от князя Владимира, если я к ним явлюсь и поведаю про богатыря чужого, удалого, страшного? Нет, не будет ни хвалы, ни выслуги! А коли поехать мне к тому богатырю да на поединок вызваться, то, кажется, больше не жить. Убьет меня заезжий витязь могучий и не бывать мне больше на святой Руси, не видеть молодцу света белого..."
Вздохнул богатырь:
– Что ж, не жить – так не жить. Пусть хоть останется имя доброе, неопороченное отчество!..
Как увидел Петр Петрович стольный Киев, так стал возле него кружить, стал прислушиваться. Не долго ждал: услышал – кричит кто-то, поединщика себе выкликает. Коня пришпорил королевич, на голос поскакал. Зычный был голос, богатырский; будто не человек то кричал, а буйный тур ревел.
Скоро увидел Петр Петрович того заезжего богатыря. Солнце садилось, а богатырь его плечами заслонил. Королевичу нашему темно стало. И разгневался Петр Петрович:
– Зачем, чужеземец, мне солнце заслонил? Зачем помешал красотой полюбоваться?..
Ответил ему богатырь:
– Не заметил тебя, смелый витязь! Думал, комарик летит. А что солнце заслонил, сожалею. Ибо видел ты его последний раз, я же не дал насмотреться. Уж не обессудь!.. Давай теперь биться, коли на зов мой явился.
Бросили они на землю шапки, надели стальные шлемы. Потом делали уговор – как бой вести. Сговорившись, разъехались: один на север на версту отъехал, другой на версту же отъехал на юг. Сойтись должны были возле шапок – друг у друга силушки отведать. Приготовили богатыри тяжелые палицы булатные, навязали на запястья сыромятные ремешки...
Замерли. Друг на друга внимательно смотрели, мощь оценивали, гнев копили, распаляли неуступчивое сердце.
Той минутой рядом ворон пролетал. Тот диковинный ворон, что со спины – как ночь непроглядная, а с груди – будто день ясный. Увидел ворон замерших богатырей, понял, что ждут они знака. Развернулся над ними ворон, каркнул громко. И сорвались с места витязи, друг на друга вихрем понеслись...
– Хорошо рассудил! – похвалил ворон королевича. – Может, и обретешь потерянное. А что потерял ты, того сам еще не знаешь. О том поведает тебе родная матушка!..
Но не слышал вещего ворона королевич. Все сильнее коня погонял. Готовил палицу – руку правую на отлете держал. Сердце билось ретивое – наружу выскакивало. Огнем горели глаза... Все ближе, ближе был могучий противник. Все яснее в сумерках проступало перекошенное яростью лицо...
И сошлись возле шапок витязи на полном скаку. Будто хищные птицы разгневанные, будто коршуны столкнулись. Друг другу в грудь ударили тяжелыми палицами. Гром от ударов далеко над полем раскатился. Но доспехи крепкие были у богатырей, удары могучие выдержали. От тех ударов безжалостных палицы булатные в рукоятях согнулись, а по маковкам обломились. Остановились богатыри, один на другого посмотрели. Оба в седлах крепко сидели, ни на одном не было ни раны, ни кровавого пятнышка.
Новый сговор делали меж собой эти славные витязи. И решили ударить друг в друга копьями длинными; второй раз силушку испытать. Снова поразъехались в чистое поле: один на версту на север отъехал, другой отъехал на юг на версту же. Копья тяжелые приготовили, наконечники острые осмотрели, шлемы поправили...
Неподвижными изваяниями стали. Прожигали издалека друг друга глазами. Долго ждали знака. Но улетел уж неведомо куда тот вещий ворон...
Испытывали выдержку богатыри один у другого. Сердце неуступчивое едва сдерживали, гнев копили... Вдруг покатилась с небес звезда. И дрогнули витязи, увидели знак. Шпоры злаченые всадили коням в бока. Помчались кометами друг на друга...
Над шапками своими с грохотом сшиблись, копьями тяжелыми ударили немилосердно, искры высекли о стальные доспехи. Но оба удержались в седлах.
Глянули, а копья у обоих изломаны и доспехи на груди помяты. Но не было ни раны у противников, не пролилось ни капельки крови. Равные они были по силам!
И опять говорили меж собой богатыри, и решили с коней сойти на сырую землю, на зеленую траву, чтобы биться боем рукопашным.
– Тут уж мы силушку друг у друга узнаем! – говорил чужеземец, грозно брови сдвигал.
– Правому поможет матушка земля! – отвечал Петр Петрович молодой.
А был наш королевич весьма обучен бороться одной рукой. Он не делал движений обманных, время не тянул, не кружил возле витязя заезжего, не пугал его. Прямо подошел да взял за плечо его – крепка богатырская хватка! – и на землю положил. Вскипел от ярости чужеземец, не ожидал такого поворота событий. Рванулся с земли, но уж встать не мог. Сидел на нем прочно Петр Петрович – сидел, доставал из-за голенища булатный нож. Глаза горели лютым огнем. Ножом замахивался, в горло недругу целился; от ключиц до живота хотел витязя порезать, чтоб горячее сердце достать, чтобы печень вырвать безжалостно. Да замешкался, злость и прошла. Замерла рука с ножом булатным, у самой грудины остановилась. А в ясных очах замутился свет.
Стал тут Петр Петрович у богатыря выспрашивать:
– Ты скажи-ка мне, чужеземец, из каких ты краев да из коей земли. Как, скажи, по имени тебя кличут да как величают по отчеству. Ведь убью сейчас, белые груди твои распластаю, а не буду знать, с кем бился, чью силушку испытывал.
Отвечает богатырь печальным голосом:
– Тебе просто, витязь удалой, насмехаться надо мною, как сидишь ты на моей белой груди да нож в руках держишь! Хочешь достать мои сердце с печенью – доставай, не медли! Уж поверь, кабы я стоял на твоей белой груди да ножом целил в горло, я бы про отца и мать не любопытствовал и роду-племени твоего не выспрашивал. Я бы взрезал ножом булатным твою грудину и достал бы пальцами окровавленными сердце с печенью!..
Разгорелось тут сердце у Петра Петровича праведным гневом. Он взмахнул десницей выше головы; хотел нож в горло недругу всадить и опустить ниже пояса... Но рука остановилась – будто плечо свело. В ясных очах королевича помутился свет. Не мог Петр Петрович вот так, на груди недруга поверженного сидя, жизни его лишить. Поднялась рука, да не опускалась.
Начал он опять этого богатыря выспрашивать:
– Ты скажи-ка мне все же, чужеземец, из каких ты краев, иль из коей земли. Открой, каким тебя зовут именем и каким величают отчеством. Не любопытства ради спрашиваю, а по нужде. Именем твоим не для бахвальства интересуюсь. Грех ведь на душу беру! Ты же племени христианского – вижу крест на груди. Знать хочу – за кого возносить молитвы.
Говорил чужеземец в ответ, на нож поглядывал, поблескивающий в малиновом закате:
– Что ж, твоя взяла, славный богатырь святорусский! Коли стал ты у меня все выспрашивать, стану я о себе рассказывать... Родом я из-под города Крякова, из села большого Березова, с улицы широкой – Рогатицы, со славного подворья богатырского. И зовут меня Лука Петрович, королевский сын. Был я похищен у матушки малым ребеночком, был увезен ночкой темною храбрыми татарами, моими воспитателями. А увезли они меня в славную Литву. Там взрастили меня до полного возраста, воинскому искусству научили. А как почувствовал я в своих плечах силу богатырскую, так избрал себе коня доброго, и поехал на святую Русь. Поискать хотел отца, матушку, посмотреть на свое кровное племя, заодно испытать русских богатырей...
Несказанно удивился Петр Петрович, королевский сын, этим речам. Он ведь и знать не знал, что был у него родной брат.
Встал Петр Петрович с груди богатыря, руку ему протянул, взял за перстни злаченые, помог подняться с земли. Лука Петрович только диву давался: как подействовали на недруга его слова – только что смертушкой грозил и вдруг руку дружескую подает, на ноги ставит. Более того: за плечи обнимает, целует в сахарные уста... и братом родным называет!
Сели витязи на коней богатырских и поехали к городу Крякову, к селу Березову, к знаменитой улице Рогатице, где подворье богатырское стоит. Ехали по степи два королевича, друг на друга похожи, как две капли воды. Один другого разглядывали. Не могли наговориться.
Сколько-то дней прошло, приехали братья к родному подворью богатырскому. Заезжали скрытно на широкий двор. Петр Петрович, королевский сын, побежал в палаты белокаменные, а Лука Петрович, королевский сын, стал по двору похаживать, брата ожидать.
Вот Петр Петрович прибежал в светлую горницу к родной матушке, в ножки ей поклонился, а про брата пока ничего не говорит.
Спрашивает сына матушка-вдова:
– Что ж ты с охоты пустой вернулся? Столько дней пропадал, а не привез ни гуся, ни лебедя, ни простой серой утицы! Может, и не на охоте был вовсе?
– На охоте я был, матушка! – отвечает с улыбкой Петр Петрович молодой. – Да только, по раздольицу, по чистому полю разъезжая, встретил я доброго татарина. С тем татарином очень подружился. На землице сырой скатерку расстелил, угощал татарина яствами сахарными и поил хмельным питьем медвяным. Пели песни, братались, в верности клялись!..
Потемнела тут лицом родная матушка, нахмурилась:
– Неразумное ты чадо мое! Петр Петрович, королевский сын! Что ж ты делаешь? Ты же имя свое позоришь!.. Если встретил в поле татарина, ты не яствами его должен угощать да не подливать питие медвяное, а ты должен был его угощать тяжелой палицей булатной, колоть неверного острым копьем и кровь его проливать! Не говорила я тебе раньше, печалить не хотела, а ведь был у тебя брат – маленький Лука Петрович. Во младенчестве похитили его татары и увезли, поганые, в Литву. Где-то мыкается теперь наша кровинушка, если жив еще! Или хуже того: вырос юный королевич татарином и свое же племя набегами тревожит, уводит людей православных в плен...
Рассмеялся здесь Петр Петрович молодой, матушку обнял и говорит ей такие слова:
– Не печалься, не тревожься, родная матушка! И верно – втретил я нынче в поле крепкого витязя, настоящего богатыря. Да только не татарина, а брата родного – Луку Петровича. Ах, каким братцем удалым меня судьба нежданно пожаловала! И воин он знатный, и красив, и умен!.. Сейчас по двору похаживает Лука Петрович, за собой поваживает коня. Да на окна поглядывает, матушку ждет. Ох, и волнуется, должно быть, его сердце!..
Вскрикнула тут честна вдова Настасья Васильевна, руками всплеснула. Побежала по палатам на широкий двор. В одной рубашечке побежала да без пояска, в одних тонких чулочках без туфелек. По лесенке во двор сбежала, молодого Луку Петровича за руки брала, за перстни злаченые; разглядывала сына, слезы утирала. Потом целовала Луку Петровича в уста сахарные и вела домой в белокаменные палаты. Там садила за столы дубовые, угощала яствами многими и поила питьем медвяным.
И стали они втроем счастливо жить-поживать да свой век коротать.