Индия, страна далекая богатая – страна сказочная. Ибо есть в ней много чудес. Сядут десять мудрецов индийских в кружок, начнут о своих чудесах рассказывать да диковинках – целую им ночку просидеть, и вторую, и третью, но про всю невидальщину, ей-Богу! не рассказать. Один мудрец про шахматы поведает, славную индийскую игру: совсем, скажет, мало фигурок в ней, а все человечество в тех фигурках разглядеть можно – и доблестных воинов, и умных военачальников, и мудрых визирей, и важных королей. Другой мудрец сказку расскажет про большого слона, который боится маленькой мышки. Разве не диво!.. Третий мудрец вспомнит про сокровища затерянных в джунглях городов. Четвертый развернет на коленях старинный трактат, о растениях редких прочитает: один стебелек скушаешь лекарство, три стебелька скушаешь – яд... Пятый мудрец дождется очереди и повествует о жуках: так много в Индии жуков, скажет он, что они повсюду; в джунглях кучи сухих жуков, и бедняки, у коих нет крова над головой, у коих перины нет, спят на тех жуках и спать им мягко. Вот ведь диво-то какое!.. Мудрец шестой про факиров расскажет, заклинателей змей. Седьмой – про ловцов жемчуга. Восьмой – про дворцы из розового камня. Девятый – о проказах обезьян. Десятый – о горах, самых высоких на земле... Потом пойдут мудрецы по второму кругу. Можно не сомневаться, пойдут они и по третьему... ибо они мудрецы, ибо много в Индии чудес!
Мы же, хоть и не мудрецы, про Дюка Степановича расскажем...
В стране далекой, н Индии богатой жила честна вдова Мамельфа. И был у нее сын по имени Дюк Степанович – боярин молодой.
Жили они не то чтоб очень богато по индийским меркам, но и не бедно. Вдвоем жили, поскольку батюшка младого Дюка давно умер. И всей-то родни у них было, что отец крестный – владыка черниговский. Однако так далеко он жил, что Дюк его лишь во младенчестве и видел, – посему не помнил.
Как подрос Дюк, весьма к охоте пристрастился. Да так наловчился с луком обращаться, что соперников себе в этом деле уж и не находил. Но бывало и промахивался: на первом году охоты девять стрел в цель пошлет, одну – мимо; на втором году охоты девяносто девять стрел в цель пустит, а сотую – даже не найдет. Зато на третий год охоты не промахнулся ни разу Дюк. По тихим заводям он неделю в лодке плавал, стрелял в серых гусей-уточек. Триста стрел выпустил – триста гусей сбил. Знал цену этим стрелам Дюк, искусный стрелок. Цена им была – мастерство великое!.. Но все-то не мог успокоиться, все испытывал себя боярин молодой. Домой с охоты возвращаясь, увидел трех орлов в небе – парили они высоко-высоко, зоркие, добычу себе высматривали. Спрятался Дюк за скалу яхонтовую самоцветную, лук достал и в небо высокое три стрелы быстро выпустил. Скоро упали на землю три подбитые орла. Подошел к ним Дюк, ногой пнул одного, другого. Так велики орлы были, что охотник даже перевернуть их не смог. А зачем убил, сам не знал! Как не знал он и цену этим трем стрелам, ибо убил из баловства.
Тут крестьянин один индийский проходил, увидел трех огромных убитых орлов, очень удивился. Заметил Дюку:
– Если б батюшка твой, боярин, был жив, очень бы он порадовался за тебя, сказал бы: "Как возмужал мой сын!" И я бы, бедный крестьянин, перья вырвал из этих орлов и принес твоему батюшке.
– Зачем? – не понял Дюк.
– Я бы сказал: "Вот перья из могучих орлов, убитых твоим сыном. Совсем уж мужчина твой сын и пора ему в дальнюю дорогу!" Твой батюшка бы подумал: "Какой мудрый крестьянин!" и осыпал бы меня милостями.
Улыбнулся Дюк:
– Ты действительно мудрый крестьянин. Я подарю тебе эту яхонтовую скалу самоцветную. Ты ее на кусочки разбей, те кусочки обточи, просверли, нанижи на шелковую нить. Будет у тебя много ожерелий. На базаре их продашь, очень богатым станешь.
Растроганный, благодарный крестьянин низко Дюку кланялся и к скале яхонтовой бежал, к сокровищу своему торопился. Очень доволен был собой, вспоминал старую истину: словом, вовремя сказанным, состояние можно сделать!
А Дюк Степанович, придя домой, подумал, не пора ли ему и действительно отправиться в какое-нибудь далекое путешествие. К городу Киеву, например! Бывал же в том городе когда-то батюшка и много рассказывал о нем. А рядом там где-то и Чернигов-град. Владыка его Дюку – крестный отец.
Как засела Дюку в голову мысль о путешествии, так уж избавиться от нее он не мог. И пошел к матушке своей Мамельфе за благословением.
Сказал ей Дюк:
– Ты у меня, матушка, честна вдова. А я без батюшки сирота. Жаль, что так рано оставил нас батюшка!..
– Верные слова говоришь ты, сынок! – ответила вдова Мамельфа. – Но не возьму я в толк, к чему ты об этом речь повел?
– О, все так просто! – присел Дюк рядом с матушкой. – Я б отправился на охоту и пустил триста стрел. И убил бы триста гусей-уточек. Возвращался бы с охоты и увидел в небе трех могучих орлов. Я и их бы подстрелил. А мимо проходил бы крестьянин и меня похвалил. Сказал бы он: "Как жаль, что не видит тебя, боярин, твой батюшка. Очень бы обрадовался он возмужанию сына и согласился бы, что пора уж сыну собираться в дальнюю дорогу, ибо разве тот муж, кто дома сидит и стран заморских не видел?" И благословил бы меня родимый батюшка в путешествие – аж в далекий Киев-град!
– Что-то ты темнишь, Дюк Степанович, – встревожилась матушка Мамельфа. – Не иначе подстрелил ты уже трех орлов! Не иначе подлый крестьянин ввел тебе в уши мысль о путешествии! Ох, попался бы он мне!..
Засмеялся Дюк:
– И правда, матушка, благослови меня ехать к Киеву! Какой мне прок дома сидеть! Хочется мир увидеть. Сама знаешь, подрастают птенцы, покидают гнезда. Так устроен мир!.. А я обещаю тебе: только в Киев и съезжу. Да поеду прямой дорогой, не окольною. Не сверну, не задержусь!..
– Глупый ты, глупый ! – запричитала матушка. – Не вылетишь ты – вывалишься из гнезда, птенец!.. До Киева-то самая опасная дорога – прямая. А окольная – не опасная!
Слезы вытерла платочком батистовым старая Мамельфа, вот что рассказала:
– На прямой той дорожке три заставы есть. Первая застава – это горы толкучие. Они рядышком стоят, а между ними ущелье глубокое. Как поедешь по ущелью – горы и столкнутся. Потому не проехать тебе по ущелью, Дюк. И никому не проехать!.. Другая, послушай, застава – это две птицы клевучие. Сидят они по обочинам дороги и будто дремлют – на самом деле, обманывают. Как поедешь между ними – так они и склюют тебя вместе с лошадью. Потому не проехать тебе мимо птиц, Дюк. И никому не проехать!.. Третья же застава самая страшная – поперек дороги лежит Змей Горынище. Он о трех головах, о двенадцати ужасных хоботах. Как подъедешь к нему, так он тебя одним хоботом собьет и вместе с лошадью сожрет. Не проехать тебе возле Змея, Дюк. И никому не проехать!.. Нет, не дам я тебе благословенья, сынок, ехать к Киеву! Не пущу в дорогу...
Но боярин молодой Дюк Степанович матушки своей не послушался. Нарядился – царевич царевичем! На конюшню пошел, коня выбирать. Переборчив был Дюк: сто коней пересмотрел. Возле сто первого остановился. Хороший это был конек! И давно на нем не ездили – так давно, что до колен он в землю врос. Застоялся конь!.. А звали его Бурка-Каурка; если ласково – то Бурушка-Каурушка.
Накормил Дюк коня лучшей пшеницей белояровой, напоил сладким питьем медвяным. И седлал его с любовью. Потнички накладывал, войлочки, седелышко черкасское – все со знанием дела, с умением. Это чувствовал конь, Дюка слушался. Сбруя ладно подогнана была.. Да дорогая все сбруя: подпруги – шелковые, пряжки из красного золота, удила – из стали голубой, стремена – серебряные...
Увидела матушка все приготовления, поняла – не удержать сына. Делать нечего, благословила его.
На прощание Дюку наказывала:
– Ты боярин молодой, Дюк Степанович, еще не опытный. Потому больше думай, поменьше говори. Люди-то бывают разные! И не каждый встречный крестьянин тебя хвалить будет. Кто-то в глаза улыбнется, а в мыслях зла пожелает. Опасайся сближаться со случайными людьми. И не хвастай: не любят хвастунов да и не особо им верят... Как даст Бог в Киеве быть, о сокровищах своих сиротских помалкивай, и о моих сокровищах вдовьих не говори. Сокровища от батюшки остались немалые и слава о них не доведет до добра!..
С матушкой Мамельфой распрощался Дюк, на Бурку-Каурку вскочил и поехал со двора.
Быстро скакал Бурка-Каурка славный, да как-то вроде его заносило: то вправо, то влево поведет. Версту проскакал конь, остановился. Повернул к Дюку голову и человеческим голосом говорит:
– Добрый мой хозяин, боярин молодой Дюк Степанович! Я стоялый конек и силушки во мне много скопилось. От той силушки и заносит меня, не могу совладать с нею. Легок ты для меня, Дюк Степанович... Ты на травку сойди да землицы нарой, насыпь полные сумы переметные. В одну насыпь девяносто пудов и в другую насыпь столько же. Тогда с ветерком поскачем, не пожалеешь, хозяин, что меня выбрал!
Так и поступил Дюк Степанович. Сумы переметные землицей набил, в седло вскочил и коню своему дивному волю дал.
Птицей взвился Бурка-Каурка! Даже страшно сидеть на нем было Дюку, хотя был он молодец не из робких. С горы на гору конь перескакивал, с холма на холм перепрыгивал. Рек и озер вообще не замечал! Лощины широкие, играючись, перемахивал! Часу не прошло, а уж Индия богатая осталась за спиной. Сумы переметные девяностопудовые по бокам коня пушинками колыхались. Грива длинная по ветру стелилась. Бурушка-Каурушка вытянулся стрелой: передние ноги далеко вперед выбрасывал, задними от облаков отталкивался...
Скоро показалась первая застава: две горы серых, а между ними – черное глубокое ущелье. Как приблизился Дюк к ущелью, дохнуло на него холодом, сыростью промозглой. Горы дрогнули толкучие, всадника поджидали – вот-вот столкнутся, в лепешку раздавят, а порошок разотрут. Но Бурка-Каурка резвый конек! В мгновение ока ущелье пролетел. Меж горами еще эхо звучало от топота копыт, а всадник уж далеко был. С грохотом ужасным столкнулись горы серые, да, кроме эха, ничего не поймали...
Показалась другая застава: две птицы клевучие. Ох, и большие это были птицы. То же что горы! Как будто дремали эти птицы, но из-под века на дорогу поглядывали. Клювы у них были наподобие орлиных, только размером – с доброго коня. И бронзовые были эти клювы. Если всадника ухватят, разорвут на кусочки – в разные стороны полетят печенки-почечки... Но не успели птицы эти циклопические крылышки расправить, а уж Бурка-Каурка мимо них проскакал. Щелкнули клювами злые птицы, лишь клубы пыли и ухватили, раскашлялись. Удивленно друг на друга смотрели: вроде видели, какой-то всадник мелькнул – едва моргнули, а того уж и след простыл. Чудеса! Никогда не случалось с ними прежде такой промашки...
К третьей заставе приближался Дюк. Глядит, поперек дороги чудище лежит. Три головы в разные стороны смотрят. Зубы острые оскалены, жала змеиные угрожающе высовываются. Лежит Змей Горыныч, двенадцатью хоботами помахивает, щурится подслеповато, к дороге приглядывается; чует, кто-то скачет по ней. Но пока Змей хоботы свои длинные раскручивал да во всадника ими целил, три мгновения и потерял. В первое мгновение Бурка-Каурка от земли оттолкнулся, во второе мгновение у чудища над головой пролетел, а в третье-то мгновение за спиной у Змея приземлился и галопом дальше поскакал.
Очень хороший это был конь! Полюбил его Дюк Степанович. Как такого не полюбить!..
За заставами потянулась незнакомая страна. И леса здесь были не такие, как в Индии, не такие и реки. Степи ковыльные раскинулись широко. Не видал никогда степей Дюк, но и сейчас их рассмотреть не успел – быстро Бурка скакал. За степями были холмы, за холмами поля возделанные. Тут и там лежали камни – серые валуны. Удивительно все было! Ни кусочка агата или яшмы не лежало на этих полях. На деревьях алмазы не висели и не падали, как яблоки, сапфиры... Все не так! Все непривычно.
Вот и Киев показался. Ехал к городу Дюк, батюшку вспоминал. Любил батюшка этот город, часто ездил сюда торговать дорогой окольной. И меха отсюда привозил, и мед, и воск, и прочие товары заморские. Говорил батюшка, набожны киевляне и от гостей набожности ждут; крест кладут по писаному, поклоны ведут по ученому – как бы не забыть, думал Дюк.
Въехал в город, так и крутил головой боярин молодой. Все здесь было ему интересно: и дома-терема с крылечками высокими, с резными ставенками, и киевлянки-красавицы, и старушки на лавочках, и дюжие ратники. Поражался обилию храмов; на каждой улице их было по два, по три. А тут вдруг колокола зазвонили... Остановил Дюк Степанович Бурку-Каурку, долго стоял, слушал. В диковинку был ему звон колокольный.
Но вот явился Дюк на княжий двор. Бурку-Каурку у коновязи оставил; конюхам камушек дал – топаз иль рубин. Спросил:
– Хватит ли?.. Чтоб пшеницы задать...
Кивнули конюхи, глаза удивленные спрятали:
– Хватит, господин! В самый раз!
А между собой перемигнулись:
– Каков богатей явился! Сокровищами сорит...
Вошел Дюк Степанович в белокаменные палаты. Образа отыскал глазами. Крест клал по писаному, поклоны вел по ученому – будто тоже весьма набожен был. Поклонился Дюк на все четыре стороны. А княгине Апраксии отдельно поклонился:
– Здравствуй, солнышко княгиня! А где Владимир стольно киевский? Приехал Дюк издалека...
Отвечала Апраксия:
– Князь к обедне пошел в церковь Божью. Если б знал, что гость к нему, дождался б гостя.
Еще раз поклонился Дюк приветливой княгине, пошел князя Владимира искать. Расспросил у дворовых, где церковь-то та. Показали ему. Вышел боярин индийский на улицу широкую да тут же и в грязь влез – черную, жирную. Улицы-то в Киеве были землицей засыпаны. А с вечера дождик полил; грязи сделалось по колено – немножко развезло улицы.
Как тут быть! Не стоять же истуканом, мужиков не звать! Переступил Дюк, грязной жижей похлюпал и пошел посреди улицы к церкви – сапожки свои сафьяновые зеленые изрядно замарал, чуть не потерял золотые подковки. Шел, диву давался: грязи такой липкой он нигде не видел!
Наконец приходит Дюк Степанович в церковь. Крест кладет по писаному, поклон ведет по ученому. Очень набожен Дюк. На все четыре стороны поклонился. А князю Владимиру поклонился отдельно.
Улыбается князь, спрашивает:
– Ты откуда такой старательный да такой набожный? Из какой ты орды, добрый молодец? Как зовут?
Отвечает боярин молодой:
– Я из Индии богатой Дюк Степанович. Раннюю заутреню дома отстоял, а к тебе, князь, к обедне пожаловал.
Не поверили князья и бояре, между собой перешептывались:
– Никакой он, видно, не Дюк, никакой не Степанович! Одна видимость. С глухой дороги детинушка лихой. Боярина подкараулил, несчастного убил. И в его платье вырядился!..
– Вот-вот! – говорили другие. – Да неграмотный к тому ж! Сказывает, что из Индии, а не знает, что до Индии богатой – три года пути.
Качали головами бояре, трясли бородами. Не по нраву им пришелся Дюк. Очень уж нарядный петушок! Таких в Киеве еще не бывало.
Но князь Владимир не очень-то слушал своих бояр. Знал, что любят они поворчать, не прочь позлословить. К гостю приглядывался князь.
Вышли из церкви, ступили на дубовые мостки, гуськом к палатам отправились. Дюк Степанович говорит:
– Я от батюшки слыхал, что Киев-град красив очень. Может, оно так и есть, однако в Киеве у вас все как-то не по-нашему. Церкви у вас деревянные, маковки на церквях все осиновые, улицы черной землею посыпаны... тут их, гляжу, дождичком подлило, так сделалась грязь по колено, и вывозил я в этой грязи свои сапожки сафьяновые, чуть не потерял золотые подковки.
Покосились бояре на сапожки гостя – точно, поблескивают на каблучках подковки золотые. Верно, богатого лиходей молодца загубил!..
Пришли ко князю в хоромы. Сели все чинно за дубовый стол. И гостя этого странного пригласили. Начали хлеб кушать, квасом запивать; начали калачи крупивчатые ножом резать. Сосредоточенно кушали; крошечек не роняли. А гость индийский, приметили, как-то чудно ест: мякиш выковыривает, съедает, а корки под стол бросает. Указали Владимиру бояре на гостя.
Спрашивает князь:
– Может, хлеб тебе наш не нравится, Дюк Степанович из Индии? Почему ты так чудно кушаешь: мякиш съедаешь, а корку мечешь под стол?
Отвечает ему молодой боярин, бестрепетно в глаза глядит:
– Я слыхал от родного батюшки, что очень красив Киев град. Может, так оно и есть, однако в Киеве у вас как-то все не по-нашему. Печки у вас все глиняные, лопаты сосновые, а хлебы, видно, пекут на листьях аира. Вот и пахнут ваши калачи крупивчатые глиной ручьевой, смолой сосновой и болотным аиром. Не могу я кушать ваших калачиков!..
– Как же у вас в Индии хлебы пекут? – нахмурились бояре.
– У нас в Индии не так пекут, – гордо воскликнул Дюк. – У моей матушки, честной вдовы Мамельфы, печечка красивая изразцовая – картинка, не печечка; чистая, блестящая, жаром дышит – живая, только что не говорит. А хлебы печет матушка на шелковых рушниках. Получаются у нее калачики один лучше другого. Как калачик съешь, так сразу второго хочется, а второй съешь – по третьему душа горит, третий съешь – четвертый с ума сводит... Вот какие хлебы печет матушка! Не вашим чета!
Вздохнул с сожалением киевский государь:
– Ну чета – не чета, о том не стоит судить наспех. Едал и я хлебов индийских. И скажу, не таясь, ничем не лучше они наших киевских. Наши калачики тем и хороши, что печечкой глиняной пахнут да духом смоляным отдают да некой несказанной свежестью аировой...
Зашумели одобрительно князья-бояре:
– Хорошо сказал, Владимир!
– Хлеб – это свято! Он живой! Его из печки достанешь он дышит. Без хлеба – никуда!
Потом так сказали бояре Дюку:
– А ты, молодец, глядим, хвастлив!
– Хлебом можно похвастать, – ответил Дюк.
– Но ты и богатством попутно похвастал – печечкой там изразцовой, рушничками шелковыми...
Засмеялся кто-то:
– А не богаче он нашего Чурилы Пленковича. Нет на свете человека такого, чтоб богаче Чурилы был.
Возразили ему:
– У Чурилы нет подковок золотых!
Здесь заспорили бояре. Однако князь остановил их, придумал, как уладить спор:
– Давайте-ка, бояре, позовем Чурилу Пленковича! И пусть он с этим Дюком побьется об заклад. Так восстановим истину! И время нескучно проведем.
Позвали боярина Чурилу Пленковича. Молод Чурила, статен, наряден. А в руках у него – по связке ключей от амбаров и кладовых. Каждая связка – по три пуда, не меньше. А на поясе золотой парчи кошельки висят. В одном, говорили, серебро, в другом червоное золото, в третьем отборный крупный жемчуг; в остальных сорока кошельках – никто не знал что...
Посадили Чурилу за стол, объяснили бояре:
– Вот добрый молодец из Индии богатой! Дюк!.. А мы говорим, что ты, Чурила, побогаче. Побьешься с ним об заклад? Покажешь этому молодцу, что речи наши не простая болтовня?
Усмехнулся Чурила Пленкович молодой, развел руками; брякнули ключи. Сказал киевский богач:
– Это очень даже просто! Побьемся об заклад... На охоту поедем с ястребами и собаками. Но охота наша будет долгая: на три года и три дня. И чтобы всякий день кони у нас были сменные. И чтоб за три года на одного коня дважды не садиться. И чтобы платья всякий день были у нас сменные и нарядные. И чтоб за три года одного платья дважды не надевать!
Здесь ударили по рукам Чурила и Дюк. За Чурилу Пленковича поручились два города: Киев и Чернигов. А за Дюка ни один город поручиться не мог, лишь поручился за него крестовый батюшка – черниговский владыка.
Отпустили Дюка Степановича, дали время домой съездить, платьев нарядных привезти.
Как вышел молодой боярин индийский из княжеских палат, призадумался, пригорюнился. Сел на красное крылечко Дюк, написал ярлыки скорописчатые, положил те ярлыки в сумы переметные и послал разумного Бурку-Каурку домой в Индию.
Без седока Бурка еще быстрее, чем прежде, поскакал. С горы прыгал, через другую перемахивал. Холмов вообще не замечал. Реки и озера и широкие раздолья птицей перелетал. Так мчался, что ног не видно было!
В тот же день прибежал в Индию богатую. У двора матушки Мамельфы громко заржал, о камешки копытами нетерпеливо постукивал.
Увидев коня, испугалась боярыня Мамельфа, подумала, что нет уж Дюка в живых:
– Видно, сбросил этот конь бедного Дюка у первой заставы; видно, погубили сыночка злые горы толкучие!.. Ах, зачем отпустила его! Выпал птенчик желторотый из гнезда, угодил под колесо арбы...
Но заметила Мамельфа переметные сумы; ярлыки из них торчат, приметила:
– Слава Богу! Жив мой Дюк!.. Да, видно, расхвасталось дитятко мое, и схватили его злые люди.
Достала Мамельфа скорописчатые ярлыки, прочитала их, головой покачала:
– Ничего не пойму! Что за охота такая – на три года и три дня? Да чтоб на каждый день новый наряд?.. Это ж полгардероба высылать надо!..
Посетовала, поворчала старая Мамельфа, все платья, какие сын просил, собрала, в сумы переметные бережно сложила. Да сверх перечисленных положила еще платьев – два раза по столько. Чтобы было Дюку на каждый день по три платья. Что поделаешь! Любила Мамельфа сыночка своего, маленько баловала его.
Быстро обернулся Бурка-Каурка: не столько он скакал, сколько у Мамельфы простоял. Забежал ко Владимиру на широкий двор да, разгоряченный, так громко заржал, что зашатались терема княжеские и стеклышки из окошек посыпались. Того ржания многие в городе испугались.
Услышал Дюк Степанович своего конька, выбежал на красное крыльцо. Нарядам своим обрадовался. Очень хотел выиграть спор боярин молодой.
Поутру и поехали в чисто поле Дюк Степанович и Чурила Пленкович. Ловчих птиц посадили на луку седла. Своры собак впереди бежали. Выли и тявкали от радости охотничьи собаки, виляли хвостами.
Всадники нарядные были – один другого стоили. Только у Чурилы Пленковича один наряд на день, а у Дюка Степановича три. Зато Чурила Пленкович целый табун лошадей с собой гнал, Дюк же Степанович лишь одним коньком и мог похвалиться.
Говорит боярин Чурила:
– Что-то не вижу, Дюк, твоих лошадей!..
Отвечает ему боярин индийский:
– Далеко до Индии богатой, не успели еще подойти мои лошади. Написал я матушке Мамельфе, чтобы по одному коню она каждый день мне посылала. Так, пожалуй, разумней будет, чем целый табун за собой водить.
Ясное дело, схитрил наш Дюк. Каждое утро он пораньше поднимался и купал Бурку-Каурушку в росах. Оттого у Бурки всякий день шерсть менялась и всякий день нельзя было его узнать.
Так охотились молодцы три года и три дня. Охотники они оказались достойные друг друга. И лошади у них каждый день были разные. Но только у Чурилы на день было по платью, у Дюка же по три смены платья. Значит, одерживал верх Дюк. Раздражался от этого, тихо злился Чурила Пленкович...

Через три года на четвертый день подъехали охотники к какой-то церкви. А народу собралось на службу – не пробиться. Потому остановились Чурила с Дюком на паперти. Службу слушали, на народное гулянье поглядывали. Видно, был в здешних местах престольный праздник.
Злился тихонько Чурила Пленкович, на нарядное платье Дюка прохладно поглядывал. Потом вдруг стал по груди себе плеточкой водить – пуговки серебряные поглаживать. Стали пуговки друг о друга позванивать, а петельки, шелком обшитые, стали тут повздыхивать. Да все сильнее этот шум поднимался, а Чурила, выдумщик, затеи своей не оставлял: поваживал плеточкой и поваживал. И такой был уже страшный звук, будто Змей Горыныч под облаками летит, приближается, и вот-вот на народ охоту начнет.
Испугались тут все, кто в церкви стоял. А все, кто на улице стоял, на небо оглядывались: может, и правда, Змей летит. Нет, не видели чудища. Удивлялись люди такому необычному умению Чурилы Пленковича:
– Да, у нашего Чурилы светла голова на выдумку! Пожалуй, не одолеть Чурилу тому заморскому богачу!..
Услышал эти слова Дюк, очень расстроился. Потом и сам стал плеточкой по своим пуговкам поваживать, пуговки поглаживать. Тоже мастер оказался чудеса выделывать. Запели пуговки его золотые, как те великанские птицы клевучие, а петельки шелковые зарычали, как дикие звери в чаще. Клекот и рев поднялись столь громкие и ужасные, что люди все в церкви от страха обмерли и на пол попадали, руками себе зажимали уши. А на улице народ с криком разбегался, и давили люди друг друга в панике.
Тем временем к церкви подъехал князь Владимир с дружиною. Оглядываются богатыри, не могут понять, что за чудища здесь объявились, не могут дознаться, кто так перепугал честной народ. Наконец увидели Дюка.
Говорит ему Владимир:
– Ты, боярин молодой Дюк Степанович, приуйми пташек своих певучих, отзови зверей своих рыкучих. Оставь нам народу хоть на семена! Гляди: передавят сейчас друг друга...
Но не слушался князя Дюк:
– Кабы сидел я за столом твоим да угощением твоим угощался, тогда, может, и повиновался бы. А сейчас и слушать не хочу! Спор у нас с Чурилой.
И продолжал Дюк пуговками людей пугать.
Подступился к нему владыка черниговский, крестный отец:
– Ты послушайся князя, Дюк! Он у церкви этой такой же хозяин, как у себя за столом! Приуйми своих пташек певучих, отзови рыкучих зверей; оставь нам людей на семена. Хоть мою уважь просьбу, дитя крестовое!
Послушался Дюк черниговского владыку, перестал водить плеточкой по пуговицам золотым. И к князю обратился:
– Пора уж рассудить, Владимир стольно-киевский, наш спор! Прошло три года и три дня... Кому прикажешь срубить голову?
Не очень-то уютно было молодому Чуриле Пленковичу от этих слов, ибо полагал Чурила, что проиграл он Дюку. Не хотелось с головой расставаться. Пока раздумывал князь, Чурила вот что предложил:
– А давай-ка, боярин Дюк Степанович, еще разок ударим о велик заклад!.. Тут недалеко Пучай-река течет – шириною в два поприща. Широка, ничего не скажешь!.. Найдется ль всадник, что перескочит ее? Испытаем же себя. Кто реку не перескочит, тому и голову рубить!..
Улыбнулся Дюк, Бурку-Каурку ласково погладил, согласился:
– Мои лошади, как на подбор, крылатые! А у твоих, Чурила, копыта тяжелы!
Все поехали на Пучай-реку. Увидал ее Дюк, встревожился. Действительно, широка была река. Не менее двух поприщ. Да быстра, шумлива. В три струи река! Первая струя быстрым-быстра, вторая струя еще быстрее, а уж о третьей и говорить нечего – будто нож, режет берега.
Говорит здесь Дюк Степанович:
– Ты, Чурилушка Пленкович, этот спор предложил, тебе первому и скакать через реку.
Не возражал Чурила, богатый киевский боярин. Конь под ним в тот день лучший был. Очень даже мог реку перескочить. Но еще и облегчил его Чурила: сумы переметные скинул, пояс свой сбросил с кошельками многими, рядом оставил трехпудовые связки ключей. А потом уж коня и разогнал...
Но не смог перескочить конь через Пучай-реку, как раз посередине и упал – в третью струю, в самую быструю. И понесла струя Чурилу Пленковича вместе с конем, закружила. На камни острые боярина тащила. А камни те, точно зубы гигантской щуки, торчали из воды. Вот-вот распластают Чуриле белую грудь, вот-вот коня лучшего на кусочки порежут. Затаили дыхание все, кто был на берегу; мысленно с Чурилой Пленковичем прощались.
Дюк Степанович не растерялся: Бурку-Каурку плеточкой стегнул. И без разгону перемахнул Пучай-реку. А потом развернулся и другой раз перемахнул – да над самой головой Чурилы Пленковича. Изловчился Дюк, ухватил Чурилу за желтые кудри и вытащил его из воды вместе с конем. Возле солнышка Владимира на землю поставил.
А потом говорит Дюк такие слова:
– Рассуди теперь, князь стольно-киевский, наш спор! Кому прикажешь срубить голову?
Отвечает ему Владимир:
– Уж достаточно посрамил ты, боярин молодой, нашего Чурилу Пленковича. Не руби ты ему буйную голову. Оставь нам этого Чурилу хоть для памяти!..
Улыбнулся Владимиру Дюк:
– Не для того я Чурилу из речки вытаскивал, чтоб затем ему голову рубить...
А Чуриле вот что сказал Дюк:
– Ты, Чурила Пленкович, князю в ножки кланяйся. Заступился он за голову твою. И, Чурила, князем упрошенный, девами киевскими едва не оплаканный, не езди больше на охоту со мной, а в Киеве сиди с девами на девишнике!
Не лишенный благородства поступок понравился князю Владимиру. Сказал Красное Солнышко:
– А ты, боярин молодой Дюк Степанович, если пожелаешь, торгуй в нашем Киеве, как твой батюшка торговал. Мы же с тебя пошлины брать не будем.
Согласился Дюк торговать в Киеве, понравился ему этот диковинный город. Начал Дюк перечислять товары свои, что привести сюда собирался. Но так много товаров он, видно, назвал, что недоверчиво переглянулись меж собою киевские бояре. Решили они – уж не хвастает Дюк, а товаров себе с потолка набавляет. Однако никто не отважился биться с Дюком об заклад. Надумали иначе вывести его на чистую воду.
Бороды почесали, сказали бояре:
– Мы тут посоветовались... Оказалось, что не знаем, сколько тебе, Дюк Степанович, лавок для торговли выделить. Придется товары оценить... С этим важным поручением оценщиков пошлем, – начали бояре пальцы загибать. – Илью Муромца пошлем, старого казака! Также – смелого Алешу Поповича...
Тут возразил Дюк Степанович:
– Нет, не посылайте Алешу Поповича! У него глаза поповские!.. Поповские у него глазки, завистливые. С такими глазками не выехать ему из Индии. Вы лучше пошлите гусляра Добрынюшку Никитича.
И поехали в Индию честные оценщики. Ехали три месяца они верной дорогой окольною. Степью ехали, плыли морем Хвалынским, пересекли Персию, потом по каким-то пустынным безымянным землям скакали, по голым горам, пыльным склонам.
Наконец поднялись на самую высокую гору и с нее увидели Индию. Говорили друг другу такие слова:
– Не иначе как весточку дурную послал домой Дюк Степанович. Велел, знать, землякам своим Индию богатую поджечь. Горит ведь Индия-то!..
И верно, вся страна была залита ослепительным огнем.
Однако, как с горы спустились да поближе подъехали, увидели честные оценщики, что вовсе и не пожар это. Просто крыши у домов все золоченые, а все маковки на церквях усыпаны каменьями самоцветными.
– Экое диво! У нас на межах камней тоже не мало навалено, но все-то те камни простые зеленые. А тут под ногами агаты валяются и бирюза и опалы и многие иные сокровища, коим, быть может, и названья-то нет!
В город вошли, а здесь тоже все устроено удивительно: улицы широкие, посыпаны все песочком рудожелтым, кое-где пиленым камнем мощены; по обочинкам сорочинские суконца цветные разостланы. В церковь Божью идя, здесь сапожков не замараешь, но будешь куковать по колено в грязи.
Спросили у индусов цену суконцам обочинным. Индусы плечами пожимают, сами спрашивают: "А какова цена пыли?" Право, сказочная страна Индия!
Наконец добрались честные оценщики до дворца белокаменного, в коем жила вдова Мамельфа. Вошли в палаты, убранные шелками да бархатами, огляделись, а их не встречает никто. Наверное, не слышали хозяева стука в дверь. Оценщики погромче покашляли, вошли в какую-то комнату. Там увидели красивого павлина. В другой комнате увидели бассейн, в нем красные рыбки плавали с длинными хвостами. У бассейна стояла мраморная статуя девушки с кувшином. Да, видно, разбила где-то девушка кувшин – вода из него в бассейн вытекала. А кувшин-то тот – волшебный! Маленький совсем, вода же из него все лилась и никак не кончалась. Целый час на кувшин дивились, но так и не дождались, когда же из него вода выльется. Чудная страна Индия!..
В третьей комнате увидели оценщики пожилую женщину – всю в золоте и серебре и с пышным убором на голове. Поздоровались с ней:
– Поклон тебе от Дюка, матушка Мамельфа!
Но покачала женщина головой:
– Я не матушка Дюкова. Я всего лишь Дюкова прачка. Пойдите, любезные государи, в другие покои. Там и найдете матушку Мамельфу.
Пожали плечами оценщики, в другую дверь постучали. Вошли. Увидели пожилую женщину в золоте и жемчугах. А на голове алмазная коронка. Поздоровались:
– От Дюка поклон тебе, матушка Мамельфа!
Женщина улыбнулась:
– Вы ошиблись, любезные господа! Я не матушка Мамельфа, а всего лишь ихняя пекарка. Я пеку калачики крупивчатые для молодого Дюка. А Дюкову матушку в следующих покоях ищите. Я слышала, там она была.
Пошли наши оценщики в следующие покои. Постучали, дверь отворили. Смотрят, женщина пожилая сидит у оконца, вешает хлопчатые занавески бумажные. Платье простое на женщине, старенькое; волосы под черным платком спрятаны, обувка – дешевенькая, деревянная. Поднялась женщина, навстречу оценщикам пошла; деревяшки-то на ногах ее – стук-стук! Верно, из прислуги эта женщина.
Обращаются к ней оценщики:
– Скажи, милая, а где-то тут матушка Мамельфа была!.. Ищем мы Дюкову матушку, да найти не можем в сем великолепном дворце.
Поклонилась им эта женщина, которая, верно, из прислуги, и говорит:
– А я и есть матушка Дюкова боярыня Мамельфа, я и есть честная вдова. Кто же вы будете?
– Мы...
– Ах, да! Вспомнила, – не дала им сказать женщина. – Дюк мне весточку прислал. Писал, что приедут оценщики... Значит, вот и приехали вы оценивать сокровища сиротские да сокровища вдовьи! Что ж, добро пожаловать!
– Поклон тебе от Дюка! – склонились киевляне; пришлось им очень по душе, что так проста матушка Мамельфа, что не разряжена, как кукла, а одета скромно весьма.
Посадила их честна вдова за стол деревянный, свежей скатертью застеленный. Угощала хлебами. Калачиками крупивчатыми потчевала. Да так вкусны показались гостям калачики, что наесться ими они никак не могли. Один съели, а уж другого хотели. Второй съели – по третьему горела душа. Третий съели – четвертый сводил с ума. Едва вышли оценщики из-за щедрого стола, насилу дух перевели.
Говорила им матушка Мамельфа:
– Видно, щеголь мой, Дюк непутевый сильно хвастался у вас в Киеве. Так вы не очень-то верьте ему. Живем мы с ним не особо богато – в среднем достатке. Есть и побогаче нас в Индии.
И повела она оценщиков в глубокие погреба, к сбруям лошадиным. И одних оставила. Принялись оценщики за работу. Быстро писали, да медленно двигались. Горка бумаги исписанной росла, чернила в склянке уменьшались, а сбруям не видно было конца. Три дня оценщики писали, не ели, не пили, света белого не видели. На четвертый день заглянула к ним матушка Мамельфа:
– Эй, оценщики! Вы еще живы здесь, несчастные, – и засмеялась, – не притомились бесконечное описывать? Гляжу, в бумагах закопались! Вы отпишите письмецо князю Владимиру: пусть на бумагу весь Киев продаст, а на чернила пусть продаст Чернигов. И сам пускай едет помогать описывать сокровища сиротские, считать вдовьи слезы!
Потом за собой позвала оценщиков матушка Мамельфа:
– Бросьте это дело пустое! Идемте, покажу вам другие погреба!..
И повела честна вдова гостей киевских по глубоким погребам, которым, кажется, и сама счета не знала, – иной раз путалась, по длинным подземным коридорам плутала. С замков пудовых передником пыль сметала, отпирала сокровищницы... Слева висели бочечки красного золота, справа – бочечки чистого серебра, посередине – бочечки скатного жемчуга. А полы были засыпаны самоцветами. И скрипели камушки под ногами, матушка же Мамельфа их прочь отпихивала.
Потом вывела вдова оценщиков из подземелья холодного, на широк двор, под жаркое солнышко. И увидели киевляне во дворе этом последнее чудо: течет из-под земли струйка золотая... Тогда и опустили руки оценщики; бумаги свои порвали, склянки с чернилами побросали. И сказали:
– Невозможно сделать невозможное!
Честной вдове Мамельфе поклонились и поехали обратно в Киев.
И вот что они князю сказали:
– Красное Солнышко Владимир стольно-киевский! Наказывала тебе Дюкова матушка весь Киев продать на бумагу, а Чернигов-град на чернила продать, звала и самого тебя приезжать, сокровища сиротские описывать, вдовьи слезы подсчитывать!.. Мы же, честные оценщики, тебе иное говорим: не нужно никуда ездить, князь, не нужно покой вдов смущать, не нужно считать Дюково богатство, поскольку погреба его – как отражение звездного неба. Сумеешь ли звезды сосчитать? Выйди же в садик свой в ясную полночь!..
Бояре, что тоже эти слова слышали, закивали:
– Значит, Дюк – не праздный болтун!..
Велел позвать Дюка князь. И сказал ему:
– Ты, боярин молодой Дюк Степанович, уже можешь знать: вернулись мои оценщики. Я прилюдно тебе объявляю: за великую твою похвальбу торговать можешь в Киеве век без пошлины!..
Дюк Степанович молодой очень обрадовался, на Бурку-Каурку вскочил и домой поскакал. Низко кланялся родной матушке, потом товары собирал. И в Киев торопился...
Сколько лет Дюк в Киеве беспошлинно торговал, то доподлинно не известно. Может, сто, может, чуть меньше. Но известно точно, что завален был стольный град прекрасными индийскими товарами: роскошными коврами, цветастыми хлопчатыми тканями, разноцветными шелками, парчой золотой, сафьяном, слоновой костью, чаями, самоцветами и прочим, и прочим...
Поставив дело, наняв приказчиков, грузчиков, караванщиков и торговцев, Дюк Степанович из Киева уже не выезжал, ибо он, боярин индийский, не знал города прекрасней!..