Лучше б волна расходилась в синем море, всколыхнулась бездна и обрушила берега; лучше б затмение нашло и погасло на месяц солнце; лучше б от молнии горели леса иль вдруг среди лета разлились реки... чем эта беда!
Взволновался, прогневался в царстве своем коварный Калин-царь. Он задумал поход на святую Русь; город Киев хотел пограбить, а Владимира-князя в услужение взять.
Собирал Калин-царь войска несметные под руку правую, а под левую руку он собирал войска несметные же. С сорока подвластных земель созывал королей и королевичей, всем велел привести войск по сорок тысячей. А с своего царства созвал пятьсот неверных князей-бояр. И при каждом воинов было по сорок тысяч. Все-то воины удальцы, в походах и битвах испытаны. Усталость неведома им, сомнений они не знали и страх не вползал к ним в сердце. Отважны, как леопарды, эти воины. Рожденные под месяцем серебряным, красивы как месяц. На плечах не овчина – все шкуры тигровые и барсовые. Под шкурами доспехи стальные, с рисунком чеканным, у других кольчуги, сплетенные искусно. Седла у них золотом сияют, чепраки украшены жемчугами; стремена – серебряные, уздечки наборные, каменьями усыпанные. И оружие все дорогое заморское, сталь дамасская...
Как собрал Калин-царь это войско небывалое, как пошел он на Русь, так земля задрожала и расходилось неистово море синее, разбежалась волна, берега обрушились; от движения войска пылища поднялась, небеса заволокла над Киевом – оттого было затмение, будто солнце погасло и целый месяц не выглядывало; через леса дремучие пробивались полки Калина-царя – выжигали себе дорогу, по всей Руси горели леса; через реки вброд переходили войска – выходили из берегов реки... Велика пришла беда!
К Киеву подошел Калин-царь, на берегах Елисей-реки расположился. Первые полки уже пол Киевом шатры ставили, последние еще из царства Калинова выходили.
Сам царь с высокого холма на стольный Киев любовался. Позади него возводили воины в поле дворец, голубой купол сводили. А под куполом ставили трон золотой, а вокруг него сорок стульев чугунных для союзных королей и королевичей; рядом – пятьсот скамеечек деревянных для неверных князей и бояр. Под троном же прятали колодки дубовые – для Красного Солнышка князя Владимира.
Смотрел на Киев Калин-царь, попирал каблучком землицу русскую. Летописцам своим говорил:
– В этом граде перезимуем и на Царьград пойдем. А в Царьграде перезимуем, на Рим пойдем. В Риме перезимуем и весь мир возьмем...
Скрипели перьями летописцы, каждое слово записывали. Любовался Киевом Калин-царь.
Доложили воины: готов дворец. Взошел царь на трон, расселись на стульях мелкие государи – короли и королевичи, и прочие сбежались.
Призывал Калин-царь к себе любезного писца-посланника и говорил ему такие слова:
– Доставай писец любезный, ты свою чернильницу, дутый пузырек, доставай из-за пояса перо лебединое и бумаги свиток бери подлиннее. Будем ярлыки писать.
Все писец приготовил, за низенький столик сел. Царь говорил медленно, писец писал скоро. И вот какие ярлыки они составили:

"Дорогой мой брат, князь Владимир стольно-киевский! Красное Солнышко! Я, Калин-царь, твой старший брат, всем царям царь, а королям – король, а князьям – князь, а царевичам, королевичам, княжичам, боярам и другой мелочи божественный повелитель, я, властитель милостивейший севера и юга, востока и запада, вершитель судеб людей и государств, распорядитель уставов и законодатель, я, особа августейшая, к небесам приближенная и пр. и пр., а попросту Мы, Калин-царь... с тобой лукавить не намерены. В страну твою войдя, видеть хотим склоненную голову брата нашего младшего и созерцать желаем спину его согбенную!
А дабы в заблуждение ты, Владимир, не впадал, не раздувал в гневе ноздри, а также шею в обиде не надувал и зенками своими строгими наших очей не колол, изволим ставить тебя на место. Мы – Вселенной государь; ты – полудохлый червяк киевский под копытом нашего коня!
Зачем тебе рыпаться, посуди!
Знаешь сколько я привел с собой войска?
Позови писца своего запаршивленного, пусть четки возьмет, посчитает. А если четок нет, пусть черпнет ведро песка речного. Каждая песчинка – то же, что бунчук. А в каждом бунчуке воинов – сорок сороков! Видывал ли ты такую силу?
Со мной сорок королей и королевичей, а у каждого по сорок тысячей.
При мне пятьсот князей да бояр, и у каждого – по сорок тысячей.
А сверх сметы со мной на подходе: войско китайское в желтых плащах, войско индийское в плащах красных, войско персидское в зеленых плащах, три легиона фряжских без плащей, но в стальных латах, фаланга греческая с копьями двенадцатисаженными, флотилия турецкая из тридцати трех кораблей и иная мелочь, что меньше сорока сороков.
Коней самых лучших у меня без счету, ослов и мулов сто тысяч, ишаков – десять тысяч, верблюдов – тысяча. И есть у меня один слон.
Ко всему могу прибавить:
тысячу лучников,
тысячу копейщиков,
тысячу мечников,
тысячу метателей сулиц,
тысячу арбалетчиков,
тысячу арканщиков,
тысячу тяжелых щитоносцев
тысячу шлемоносцев легких,
тысячу секирщиков и
тысячу носителей палиц!
Но всех этих перечисленных я не считаю, ибо для меня десять тысяч обрести или потерять – то же, что веслом махнуть, – на одном махе, сам знаешь, ни вперед далеко не уплывешь, ни назад не вернешься. За ночь на всю землю десять тысяч звезд упадет, а на небе их не убавляется. Так же и с моим войском!
Остальное, любезный младший брат, тебе мой посланник доскажет. Сказать я тебе хочу много, но не бесконечен свиток бумажный и вижу уже его край".

Такие получились у них ярлыки.
Окрутили свернутый свиток шелковым шнурком, залили шнурок желтым воском, а к воску Калин-царь свой перстень приложил, в коем вставлен был не рубин, не алмаз, не изумруд, а простой мыльный камень с вырезанной на нем монограммкою.
Говорит посланнику повелитель держав:
– Ты, слуга мой толковый, посланник неизменный, бери-ка эти ярлыки, выбирай себе коня любого да езжай скорей в Киев, город славян, к Золотым подъезжай воротам. Ты у ворот не кричи, не проси, со стражей не препирайся. Ты в ворота копьем стучи, держись господином – младшим братом Калина-царя держись. Брови хмурь, чтоб трепетали стражники на стенах!.. Потом поезжай к Красному Солнышку на широкий двор, а коня бросай посреди двора – найдутся холопы, примут коня. Ты же спеши в палаты княжеские, стражников отталкивай, шипи, как змея, двери открывай ногами, будто входишь в хлев. Русскому богу не кланяйся, князю киевскому челом не бей – не склоняй перед нашим слугой буйной головушки, как не склоняешь ты ее перед нашим псарем или конюхом. Бросай князю ярлыки на дубовый стол, говори голосом внушительным: "Солнышко князь стольно-киевский! Вот тебе ярлыки от владыки мира! Руки помой, ярлыки распечатывай да каждое словечко внимательно прочитывай!"
Одобрительно кивали короли и королевичи, дружно поддакивали неверные князья и бояре.
Калин-царь дальше наущал:
– Еще скажи ему такие слова: "Солнышко князь стольно-киевский! Ты ярлыки прочитай, а потом по всему Киеву с божьих церквей кресты поснимай; приспособь церкви под лошадиные стойла. В них нашим добрым коням стоять! А еще по всему граду Киеву ты палаты белокаменные вымети, вычисти, помой. В них стоять будет наша великая рать! Улицы же киевские плугом перепаши, дабы не осталось на них и следочка русского!"
Улыбались довольно короли и королевичи, хихикали тоненько неверные князья и бояре.
Поучал Калин-царь:
– А потом в палатах не задерживайся. Угощений не требуй, подарков не принимай, просьб не выслушивай. Повернись да пойди вон из палат белокаменных. Возвращайся к своей рати великой.
Скор и сметлив был посланник верный. Повторять ему не надо было. Бросился исполнять волю владыки. Выбрал коня чалого, до Киева стрелою долетел. В ворота громко стучал копьем, грозно сводил брови – стражу пугал. На княжий двор прискакал, бросил поводья в лицо холопу. Шипел, как змея, двери пинал ногами. Ввалился в палаты белокаменные, икон не заметил, князю не поклонился. Кинул ярлыки на дубовый стол и говорил голосом внушительным такие речи:
– Солнышко князь стольно-кивский! Вот тебе ярлыки от владыки мира! Время не тяни, князь, руки помой, ярлыки распечатай да каждое словечко внимательно прочитай!
Кивнул Владимир, на троне оставался:
– Еще что?
– На словах велено передать! – хмурил брови посол. – Ты, любезный, по всему городу улицы распаши, чтобы русского следочка не осталось! Все палаты каменные вычисти, вымой. В них стоять будет наша рать. А с церквей ты кресты поснимай, под стойла лошадиные приспособь храмы. В них стоять нашим добрым коням!..
Волю царскую исполнил в точности, повернулся посол на каблуках и пошел вон из палат княжеских. Нигде не задерживался и скоро вернулся в свою великую рать.
Поднялся тут с трона золоченого Владимир-князь. С сердцем взволнованным садился за дубовый стол, двигал расписной табурет. Печать восковую разглядывал, сламывал. С сердцем тяжелым шелковый шнурок снимал и свиток разворачивал. Долго читал, внимательно всматривался в буквиц затейливую вязь. Ни одного не пропустил словечка.
Знал теперь Владимир, кто стоит с войсками под Киевом, на берегах тихой Елисей-реки, на лугах цветущих, в полях пшеничных. А как прочитал князь, сколько силушки на этой речке собрано, – что не видно войску конца и краю, что нет воинам числа, как нет счету мелким деревьям в шумном лесу, что знамен в войске, как песка на берегу, – так устрашился Владимир-князь, за сердце схватился, побледнел лицом. Опустил Владимир буйную головушку ниже могучих плеч, устремил ясные очи во кирпичный пол. Проклял свою горькую долю.
Здесь вошла к нему молодая жена. Говорил ей князь:
– Лихие времена пришли, княгиня Апраксия! Я уж не хозяин, видно, в вотчинах своих. Подталкивают недруги сокола из гнезда... Нам с тобой придется город Киев сдать – так прославиться в поколениях! Вот ведь лютая беда!.. Собрал войско великое безбожный Калин-царь и теперь повелевает. А кто его остановить не может, тот слушает. И нам делать нечего! Нужно собираться всем князьям да боярам, дьякам думным, всем вельможам и купцам, всем удалым богатырям русским и поскорее разъезжаться из несчастного города Киева на все четыре стороны. Ибо с царем Калином нам не совладать!..
И протянул Владимир княгине Апраксии ярлыки скорописчатые, и добавил:
– Нам же с тобой, видно, судьба дальше всех бежать. Нет большего позора, чем князю с княгиней в услужение идти. Лучше уж в лесах дремучих затвориться или вместе в омут броситься...
Белыми ручками нежными развернула Апраксия скорописчатые ярлыки. Медленно читала, буковки затейливые разглядывала. Хмурилась – брови красивые сдвигала, но духом не падала, очей не потупляла.
Говорит наконец князю такие слова:
– Муж мой Владимир, князь, господин, не женское это дело – вмешиваться в дела государские. Но уж коли и моей судьбы касаемо дело, то и мое слово не должно быть без внимания... Не надо прежде времени сдаваться, не надо никуда разъезжаться. И решения столь важные зачем единовластно принимать?.. Ты, государь, возьми бумагу, достань из-за пояса заточенное гусиное перо и напиши указ. И отдай его писцам, чтоб размножили. И разошли указ по городам: в Киев, в Чернигов, в Ростов, Углич, Суздаль, Новгород... По всем воеводам разошли, по всем князьям и боярам. Брось клич всенародный! Вели, чтоб на волю выпускали всех узников-грешников и прощай им любую вину. Зови их к себе на пир почестный. Зови всех славных могучих богатырей, опору власти. А первым зови старого казака Илью Муромца; хоть и сердит он на тебя, но, может, прослышав про беду, явится на почестный пир. А как съедутся все, вот тогда и поглядим. Коль разбегутся богатыри на все четыре стороны с пира твоего, – знать, судьба и нам бежать. Тогда и думать будем: в лесах ли темных нам затворяться иль, обнявшись, в омут бросаться.
По душе пришлись эти разумные слова князю Владимиру. Достал он бумагу с полки резной, достал заточенное гусиное перо и быстро написал государев указ. Писцов кликнул, размножить велел. Снарядил гонцов во все русские города к воеводам, князьям и боярам. Велел князь выпускать из темниц всех грешников и прощал вины их – большие и малые. И просил к себе на почестный пир. Всех князей и бояр звал, и дьяков думных, и вельмож, и купцов, воевод, богатырей... А особо звал старого казака Илью Муромца, просил забыть обиды, просил скорей явиться и государю послужить.
Только ночка миновала, начали съезжаться званые гости. Коням тесно стало в княжеских конюшнях. Двор широкий заставлен был возками и телегами. А в палатах белокаменных было не протолкнуться. Давно не собиралось здесь столько гостей! Князья и бояре нарядные явились – в мехах и перстнях; дьяки думные с ларцами пришли, а в ларцах – чернильницы – дутые склянки, бумаги свитки и писчие перья; на вельможах шелковые кушаки, на купцах – широкие пояса с монетами; богатыри нарядов не надевали, они сами украшение на любом пиру – осанка, стать!
Как рассаживались гости за столами дубовыми, так столы вздрагивали и трещали скамейки. Места всем не хватало. Приносили челядины новые столы. Слуги блюда несли нескончаемой вереницей, а другие уносили пустые блюда. Виночерпии бочку за бочкой вкатывали, топором вышибали днища. Щедро кубки наполняли.
После третьей чары зашумело застолье. Раскраснелись лица, разгорелись глаза. Руки замаслились. Не задерживались на блюдах поросята, осетры, лебеди. Так и мелькали над ними серебряные ножи...
Пьяны-веселы были гости. Заговорили все разом, друг друга не слушали. Засмеялись, еще выпили, за закуски принялись. Посуда только постукивала. Наедались, сопели гости. А им новые блюда несли – еще полакомей первых.
Только Владимир-князь Красное Солнышко не весел был. меж столами молча похаживал, тяжело вздыхал. Ниже плеч могучих опустил буйную головушку да все в пол кирпичный смотрел.
Удивлялись гости, видя князя невеселого, локтями друг друга толкали, перешептывались. В палатах киевского государя чудно им было видеть уныние.
Как утолили гости голод слегка, говорит им князь печальным голосом:
– Понимаю, гости дорогие, ваше удивление. Вам привычней видеть государя да во главе стола, с кубком полным в руке, с ласковой улыбкой на лице, с искоркой в глазах. Странно видеть вам его в образе немощного старца – согбенного и ворчливого, с потухшим взором. Огорчительно это: ожидая редкого лакомства, вкушать горький плод... Но трудные настали времена! Вы вот сидите у меня на честном пиру, пьете, кушаете, подвигами похваляетесь, а над собой невзгодушки не знаете. Потому и веселы!.. Между тем пришли под Киев рати великие, стали бесчисленные на берегах Елисей-реки. Возвели там чужеземцы за ночь дворец и поставили трон золотой. А на троне сидит безбожный Калин-царь и в нас своих холопов видит, нам посылает ярлыки. Силушку свою перечисляет. Да перечислять устает, ибо силушка его несметна, как несметен песок на берегу реки.
Притихли князья-бояре, омрачились богатыри.
Продолжал государь:
– Нам велит Калин-царь поснимать с церквей Божьих православные кресты да приспособить храмы под конюшни. В них будут кони вражеские стоять, а мы, князья-бояре, за последними будем навоз выгребать. Милостив царь! Про нас не забывает, без работы не оставит. Еще велит чистить-мыть палаты белокаменные. В них его рати будут стоять! А мы, славные богатыри святорусские, будем им прислуживать. Не мечом смертоносным будем в поле махать, а рушнички подавать надменному завоевателю и горшки за ним поутру выносить... А еще повелел Калин-царь, владыка вселенной, улицы красивые киевские перепахать, чтоб и следа на них не осталось русского, чтоб самой памяти не осталось н веках о нашем великом народе.
Взял тут Владимир Калиновы поганые ярлыки и положил их на стол перед славным Ильей Муромцем.
Прочитал ярлыки старый казак, заглавные буковки с узорчиками все рассмотрел, ни одной не пропустил и строчной буквы. Внимателен был. Прочитал – стал мрачнее тучи, буйну голову повесил ниже могучих плеч. Ясны очи потупил, взор тревожный опустил во кирпичный пол.
Взяли другие богатыри те ярлыки поганые, из рук в руки их передавали, один за другим прочитывали. И брала их всех злая кручинушка: устрашились они рати-силы великой Калиновой, головы низко опустили – ниже плеч могучих, и глаза потупили.
Тихо стало в палатах, будто палаты стояли пусты.
Тут поднялся из-за стола Илья Муромец:
– Что же делать мы будем, русские непобедимые богатыри? С пира княжеского в поле разбежимся, на все четыре стороны махнем? Буйны головы спасать?..
Зашумели богатыри, обиделись:
– Ты, Илья Иванович, старший из нас, ты мудрейший! Тебе и предлагать, что нам делать.
Обратился тогда к князю старый казак:
– Ты послушай, государь, меня, старика. Может, дело подскажу! Против войска такого мы сегодня не выстоим, завтра тоже не устоим, а вот послезавтра... появится надежда. Время выиграть надо у безбожного царя.
– Как же выиграть время? – поднял голову князь. Говори, что придумал!
– А вот что!.. Ты возьми, Владимир-князь, три телеги ордынские. Первую телегу наполни красным золотом, во вторую насыпь чистого серебра, а в третью – скатного жемчуга. И отправь эти сокровища в подарок безбожному Калину-царю. На словах поклон передай и проси у царя сроку три месяца. Я же за эти три месяца успею в чистое поле съездить, успею собрать свою дружину храбрую. Соберу я, государь, тридцать молодцев да без единого. Более у меня нет! Двадцать девять всего. Но отчаянные молодцы! Может, и хватит нам этой дружины... И поедем мы к Калину на Елисей-реку, и попробуем рати его великой силу. Разок попробуем, так он больше и не поедет к нашему славному Киеву, забудет дорогу! Да и как не забыть? Мы ж ему вместе с печенью всю память отобьем!
Сильные слова сказал Илья Муромец, убедительные. Воспрянули духом князья-бояре и воеводы-молодцы.
Приказал князь готовить три телеги ордынские. В первую телегу велел сыпать красного золота, во вторую – чистого серебра, а в третью – отменного скатного жемчуга. Из пирующих вельмож избрал троих посланников – по одному на телегу. Тем посланникам наказывал Владимир у безбожного Калина-царя испросить три месяца сроку. Костьми лечь, с головами расстаться, а испросить.
Покатили со двора эти три телеги, груженые тяжело, заскрипели. По полю ехали, в мягкую землю по ступицу проваливались. Посланники на злате-серебре, на жемчуге сидели, побаивались, вздыхали. На судьбу сетовали: опасное им выпало посольство. Ох, и тяжелы бывают мирские дела!..
Приехали ко дворцу на Елисей-реку, Калину-царю поклонились и от князя Владимира передали поклон. И просили у повелителя держав три месяца сроку.
Выслушал их Калин-царь раздраженно. Или мякина у него была в голове, что посланников ни в грош не ставил; или уж дело решенным считал и теперь досадовал на проволочку.
Однако согласился владыка и говорил безбожный такие слова:
– Право, не пойму, для чего вам три месяца сроку! Волей надышаться? Так не надышитесь и за тридцать лет. Да и под скипетром моим ни к чему другим народам воля: я вас одену, я вас накормлю. Может, хотите союзников найти? Так не найдете: все уж со мной короли и королевичи. Или время тянете? Надумали войско собрать? Так не соберете вы такого войска, чтобы мне помешать разгуливать по вашим вотчинам. Ведь вы – ручеек малый, а я широкая река!.. Нет, больше! Я – океан мировой!.. – засмеялся Калин-царь. – И подарки ваши, три ордынские телеги, – вовсе не подарки. Все сокровища ваши уже сутки как мне принадлежат. Есть ли смысл перекладывать их из кармана в карман?.. Но уж коли привезли, ладно, приму! И дам вам три месяца сроку. Не дышать волей, не союзников искать и не войско собирать, а веления мои неукоснительно исполнять: чтоб все улицы распаханы были, чтобы были сняты с церквей кресты и подготовлены стойла и чтобы палаты белокаменные были вымыты.
Вышли из дворца посланники киевские, облегченно вельможи вздохнули. Воротились в княжьи палаты, слова Калина-царя, безбожного, грозного, передали.
Выслушал Владимир, ничего не сказал. Только на Илью Муромца глянул. И тот промолчал; кивнул только, из палат вышел, на своем добром белом коне в чистое поле ускакал. И никто не знал, в какой из дней он вернуться собирался. Верно, не ведомо и самому Илье Муромцу было, когда удастся ему славную дружинушку собрать – из тридцати молодцев да без единого... Стали ждать-пожидать старого казака. Быстро дни побежали, скоро миновали ноченьки. Месяц прошел. Каждый день выходили на стены городовые каменные князь с княгинею, в поле смотрели: не завьется ли на дороженьке пыль, не покажутся ли двадцать девять смельчаков-молодцев. Но не видно было в поле Ильи Муромца с дружиной.
В палатах белокаменных, в светлой гриднице, оружием увешанной, сидели Владимир с Апраксией молодой у окошечка, в поле поглядывали. Да только, кроме трав, желтеющих к осени, ничего не видели. Не было храброй дружинушки. Между тем второй уж месяц прошел.
Молодцевали под киевскими стенами чужеземные витязи. Стражников дразнили, хвастались удалью. Устраивали игрища и пиры, смеялись громко, косились на Золотые ворота. Говорили: третий месяц подходит к концу.
Князь Владимир печален был – и все печальнее день ото дня. В своем садике гулял, в задумчивости камешки попинывал. Ласточку залетную спрашивал – не видела ль где ласточка русской дружинушки храброй, не встречала ль могутного богатыря Илью Муромца. Но мелькнула в небесах ласточка и исчезла, будто Владимира и не слышала. Спрашивал колдуний-старух стольно-киевский князь, ходил на улицу Игнатьевскую. Долго варево варили колдовское старухи, на это варево зловонное щурились, бросали косточки в жертвенные очаги, на дымы смотрели. Разводили руками, качали головами. Не видели они в вареве дружинушки храброй; дымы не указывали, где Муромец-богатырь – может, уж и не было его в живых!.. Безотрадные дни наступили. Черные мысли гоня, брел добрый князь во пещеры. Монахов-аскетов вопрошал, не было ль им видений чудных, не было ль знамений. Отвечали монахи, что видели они пролетающего дьявола; но что означает сие – не знают.
Тогда возвращался Владимир к себе в палаты. Некого больше ему было спросить про молодцев-дружинников. По улице шел, под ноги глядел, а внутренним взором Калинов плуг видел, который эту улицу перепашет. И не останется на ней его, князя Владимира, следов. И не вспомнят о нем потомки.
В Божью церковь вошел, долго молился князь. Говорил со священником, на судьбу жаловался: не благосклонна, говорил, ко мне судьба, испытание шлет за испытанием!.. "Трудности преодолеешь и кажется, что уж не будет больше трудностей, – правь только в свое удовольствие государством, жизни радуйся. Ан-нет!.. Подступают трудности еще большие. И все из тебя вытягивают силы, и душу выматывают, и терзают сердце. Не кончается череда испытаний, все новые несчастья обрушиваются на голову, убеленную сединами".
– Не судьба тебя испытывает, – отвечал священник, –тебя испытывает Бог. И не трудности, подступающие друг за другом, твое главное испытание, князь, не несчастья, обрушивающиеся на тебя, словно волны морские на берег. Твое главное испытание – престол киевский. За него перед Богом будешь ответ держать! А уж что с тебя спросит Господь, то мне не ведомо. И вопрос Его и свой ответ ищи у себя в сердце, князь. Все там есть с самого твоего рождения. И храни тебя Христос!
Не было покоя измученной душе Владимира. В гридницу приходил, встречал там княгиню Апраксию. Сетовал князь:
– Никто-то, княгинюшка, не может мне ответ дать, приедет ли к сроку Илья Муромец. А мне без того ответа уже править-государить невозможно. Вот-вот ударит в ворота безбожный Калин-царь!.. Видно, подошло, Апраксия, то времечко черное, когда должны мы славный Киев сдать. А князьям-боярам пришло время поразъехаться, разбежаться по своим углам, а богатырям в полях спрятаться иль на службу податься к другим государям. Нам же с тобой – либо в черный лес бежать, либо в омут бросаться... Посмотри в окно! Видишь, раздольно поле. Много в нем чужеземных витязей, но ни одного нашего! Должно быть, не приедет Илья Муромец. Где-то тлеют в бурьяне его белые косточки, а дружина, Ильей обещанная, ныне прах земной...
В окошко на чужих витязей глядя, отвечала княгиня Апраксия:
– Бывает сердцу мило иной раз погоревать, но не бывает от того толку. Если есть у нас хоть денек в запасе, не должна угаснуть надежда. А и, руки сложа, нечего сидеть! Открывай сундуки, Владимир, муж мой, доставай остатки злата-серебра, скатного жемчуга, парчи золотой, шелков тончайших да собери последний почестный пир, славное столованье!.. Всех князей-бояр собери, кто еще при тебе остался, всех вельмож, дьяков думных, купцов, богатырей. Их послушай! Что скажут они?.. Коли с пира твоего разойдутся, поразъедутся по своим углам, по полям-долинам, знать и нам надо Киев сдавать да в омут глубокий бросаться.
С великой благодарностью посмотрел Владимир на свою жену. В трудную минуту была она ему опорой, хотя в добрые прежние времена иной раз он о ней забывал.
И собрал последний почестный пир князь стольно-киевский. И явились к нему все, кто зван был. Опять места не было на дворе и в конюшнях, опять тесно было в белокаменных палатах. Столы от яств ломились, как всегда; в последних бочках сладкое вино пенилось, а рядом в бочатах шипело ячменное пиво. И меды рекой лились по кубкам... Да только стояли кубки нетронутые, птица на блюдах лежала неразрушенная, а хлебы горячие – неразломанные.
Тихо сидели за столами гости. Буйны головы повесили ниже могучих плеч, потупили ясные очи – взор не отрывали от пола кирпичного. Словно был тут не пир честной, а горестные поминки...
Вдруг встает со своего места удалой добрый молодец по имени Ермак. Улыбнулся, зубки-жемчуга блеснули; волосы длинные, соломенные откинул со лба. И говорит звонким голосом посреди общей тягостной тишины:
– Красное Солнышко Владимир-князь! Отпусти ты меня с этого пира-столованья. Я сяду на коня, поскачу по осеннему полю, по жухлой траве и разыщу, где бы то ни было, старого казака Илью Муромца с его дружиной храброй!
Усмехнулся князь, на этого молодца глядя:
– Очень уж ты молод, братец Ермак! Молод-молодешенек! Скажи, лет двенадцать хоть есть тебе? Не таясь, поведай нам, ты к коню боевому, коню богатырскому хоть раз близко подходил?.. Не бывать тебе, молодец, в чистом поле, не скакать по осенней траве. И старого казака Ильи Муромца тебе, юноша, не видать! Но даже не потому, что не отпускаю тебя с пира, а потому, что времени уже прошло три месяца – вышел срок. И за три месяца, Бог знает, куда богатырь уехать мог! Может, где-нибудь он на краю света белого, а ты под Киевом его будешь искать на пожухлой траве... Садись, юноша, пируй, тебе не изменить ход событий, Ермак молодой, коли старый казак того не может и убеленный сединами князь. Не гонца в поле посылать собрались мы здесь, а собрались, видно, чтобы расставаться...
С этими словами наливал князь полной мерой чару зелена вина. Да не мала была чара – полтора ведра. А весом – полтора пуда. Думал Владимир чарой этой успокоить юнца. Подавал Ермаку молодому чару одной рукой. Но Ермак не сплоховал: рукою же единой чару полную принимал и выпивал ее на одном духу.
Оживились гости, видя такое диво. Где-то даже в усмешках посветлели лица. И князь глядел на молодца ласково.
Розовые губы платочком утер Ермак, опять за свое:
– И все же! Позволь, государь, поехать мне в чистое поле. Я мигом обернусь, разыщу Илью Муромца с храброй дружиной. Старому казаку, может, меня только и не хватает!..
Засмеялись гости; где-то голос подали острословы:
– Верно говоришь, юноша! Тебя только ему и не хватает!..
Князь Владимир отечески улыбается:
– Друг любезный! Отчаянный молодец! Ты в садочке моем зеленое яблочко. Молод ты еще, Ермак, молодешенек. Не таись, ответствуй: есть ли тебе хоть двенадцать годков? Меч тяжелый отцовский вынимал из ножен? Хватило ли сил?.. Ну поскачешь ты, юноша, по полю-раздольицу... А как подстрелит тебя злая стрела, из ясеневого лука пущенная? Как набросит на плечи тебе аркан витязь чужеземный со злыми глазами кречетовыми?.. Тогда некому будет выручать. Нет, не пущу тебя, соколик, с честного пира. Не бывать тебе в чистом поле и не видать старого казака Илью Муромца со дружиною!.. Времени прошло уж три месяца, как уехал он. Не сыщешь ветра в поле, не найдешь под Киевом Илью Муромца, когда ходит он на краю света белого.
Наливал Владимир-князь вторую чару зелена вина. Да такую же, как и первую, – в полтора ведра. Весом в полтора пуда. Подавал молодцу чару одной рукой. Думал, захмелел уже Ермак после первой и вторую не выдержит. Но принимал эту чару тяжелую юный Ермак орной рукой и выпивал на едином дыхании. А потом опять просился в чистое поле:
– Не убудет на честном пиру, коли я, соколик, уеду. Не заметит никто, добрый государь, коль в садочке твоем склюют птицы зеленое яблочко. А ежели поеду я да Илью Муромца с дружиной разыщу, оттого всем хорошо будет. И пир этот будет не последний, и яблок еще нарастет в княжеском саду видимо-невидимо.
Крепко стоял молодой Ермак, на столы не опирался, на стороны не шатался. Острословы-пересмешники прикусили языки, увидели: основательный спор зашел. Вельможи нарядные шептались украдкой, на молодца строптивого косо поглядывали: князю перечит. А богатыри развлечение нашли: юного Ермака подначивали:
– Хочешь, яблочко, далеко катиться, – катись!
И просил Ермак, на дверь показывал:
– Отпусти, князь!..
Но Владимир уж третью чару полной мерой наливал и одною рукой Ермаку протягивал. Думал хмелем сломить упрямого молодца: за столами оставить иль на лавку в уголок положить. Но крепко оказалось зеленое яблочко. Одной рукою брал чару Ермак и осушал ее на едином дыхании.
– Бог с тобой! – согласился князь и махнул рукой. –Поезжай, Ермак, в чистое поле...
Ох, и покатилось яблочко с горы на горку! В саду княжеском завязалось, едва окрепло, оторвалось. А уж налилось за тридевять земель.
Гостей не тревожил, с длинных лавок мужей седовласых не поднимал – не обходил столов; Ермак молодой столы перепрыгнул. Ловок был: чашек-блюдечек не задел ногами, чарок-стопочек не опрокинул.
– Сокол уж – не соколик! – одобрили богатыри.
– На то мы вечером поглядим, – ответили вельможи.
А острословы за зубами держали языки.
Выбежал Ермак на широк двор, за порожки не споткнулся, за косяки плечом не зацепился – будто и не пил вина. Во дворе своего служку кликнул. Тот оружие и доспехи притащил.
Перепоясался Ермак поясом отцовским, прицепил к поясу тугой ясеневый лук; с другой стороны приладил меч тяжелый. Палицы петлю на луку седла набросил, за голенище сунул нож и про все остальное не забыл оружие.
Так по городу быстро пролетел витязь этот молодой, что не успели взлаять во дворах цепные кобели. Ворота городские открывались, пронзительно скрипели петли. Слышали этот скрип злые витязи чужеземные с глазами кречетовыми, оглянулись на Золотые ворота, стражников киевских увидели, а всадника быстрого, как молния, не заметили.
Ворота еще только захлопывались, а Ермак удалой уж был далеко. Скакал по привольному полю желтому, веселилась на просторе душа, радовалось горячее сердце. Однако и не думал наш Ермак скакуна своего доброго мучить, не думал разыскивать старого казака Илью Муромца со дружиною. Прямо поскакал к Елисей-реке, ко дворцу безбожного Калина-царя, к стану войска несметного.
На гряду холмов выехал Ермак, молодец отчаянный, зеленое яблочко, издалека увидел вражеское войско. Осадил коня. Взяло молодца сомнение. Ибо силушки такой он еще не видывал. И управиться с ней не было надежды. Грешным делом подумывал Ермак, когда ярлыки поганые читал, что маленько преувеличил Калин-царь в грамотке силу свою, приписал полков; думал, ветер сизую тучу растряс, просыпалось на землю сто тысяч градин и записал их Калин в войско свое; или вепрь свирепый в ствол дуба клыками ударил, сто тысяч желудей просыпалось на землю, и их записал Калин-царь под свои бунчуки... Но, видно, не хитрил безбожный владыка, повелитель держав, – полки считая, четок из рук не выпускал. За воинами рослыми, крепкими, как градины, меднолицыми, как желуди, не видно было Елисей-реки. Знамен стояло вокруг дворца так много, что принял их Ермак за лес густой. И там, за дворцом, докуда глаз хватало, – шевелилось бесконечное поле; это воины, уставшие после перехода, спали вповалку на земле.
Задумался молодец дерзкий Ермак:
"Смогу ли я столько витязей побить на своем добром коне? Побить, может, и не смогу, а напугать – напугаю. Однако и они меня не побьют, не захватят. Не дамся я им на крылатом-то коне!"
И только собрался Ермак на Калиново войско кинуться, только за меч смертоносный взялся, услышал он шум позади себя, шум из чистого поля – будто лязгают звенья кольчуг, будто щиты боевые о стальные наколенники бряцают и будто позванивают колокольчики на уздечках. Обернулся Ермак. Видит, едет по чистому полю несравненный Илья Муромец, старый казак, а за ним – дружина! Витязи-великаны!.. Скрытно едут: копыта коней тряпицами обвязаны; в седлах витязи пригибаются, чтобы не выглянул из-за холма стальной шишак.
Съехались тут двадцать девять богатырей со единым, с тридцатым – с Ермаком молодцом, с зеленым яблочком. Видно, только яблочка этого им и не хватало, потому и задержались в пути.
Посчитал Илья Муромец дружину свою и приказ дает:
– Мы разделимся сейчас! Первые пятнадцать побратимов, витязей славных, смельчаков, поедут, таясь, за Елисей-реку. Там вам насмерть стоять, никого не пропускать. А пропустите кого – так чтоб без головы ехал иль с переломленной спиной!.. Другие пятнадцать верных побратимов поедут в чистое поле и станут ратью великой, силой непобедимой. Здесь им скалами стоять и не пропускать полков Калиновых к городу Киеву.
И поехал Илья Муромец, самый сильный богатырь, по берегу реки рукою правой, а Ермак, зеленое яблочко, самый молодой богатырь, поехал в чисто поле рукою левой.
Среди полной тишины трубный глас раздался. То Илья Муромец знак подавал. От этого звука могучего посыпалась позолота с Калинова дворца. Пробудились в страхе Калиновы воины.
– Что это было? – спрашивали друг друга, головами вертели. – Неужели труба? Да вроде не под Иерихоном мы, а под Киевом... Или прогремели громы небесные?
Но не дали опомниться недругам русские богатыри, с двух сторон налетели и зажали намертво Калиновы полки.
Славная дружина, тридцать витязей удалых! Показали умение воинское заезжим удальцам, дюжим молодцам. Устроили на Елисей-реке свое кровавое игрище, дьявольскую потеху!
Палицами девяностопудовыми били чужеземцев по темени, черепа проламывали; мечами саженными ударяли поперек спины, позвонки вышибали. Стрелы пускали роями, тучами: по десятку стрел садили на тетиву. Через себя перекидывали вражеских закованных в броню воинов, на камни крутолобые их бросали; раскалывались панцири, как скорлупа ореха. Кованые мечи разили молнией: головы сшибали, отсекали руки и ноги. Копья прямые, как полет звезды, как атака сокола, по десятку нанизывали иноземных богатырей. Ужасная жатва была! Кони копытами эту жатву молотили. Смертушка их за уздечку тянула в самое пекло. Полки побитые пластами укладывала, холмами наваливала. Хозяйка на кухне своей разводила стряпню: рыбке головы секла, кишки выпускала...
Страшное было побоище! Доселе не виданное, как не видано было до сих пор столь огромное войско. Бились витязи ровно шесть часов. И никто из чужеземцев не ушел за Елисей-реку, и никто не пробился к Киеву.
А последнего вражеского воина – пузатого, волосатого, злого, облика дикого, скотоподобного, – Ермак молодой плетью засек. Бросил на ступенях дворца тело бездыханное. В тронный зал на коне въехал.
Из мраморных плит подковами искры высекая, подскакал к трону золотому, ухватил за длинные кудри перепуганного Калина-царя да к седлу его поднял. Тут и посмеялся, зубками жемчужными сверкнул:
– Все готово, Калин-государь! По державному твоему по¬велению выполнено! – огрел его Ермак плеткой поперек спины. – Вот тебе все улицы киевские распаханы! – тут по темени царя кулачищем двинул. – Вот тебе и кресты сняты с Божьих киевских церквей! – крепко Ермак коленом дал в толстое царево брюхо. – А вот это тебе палаты белокаменные вымыты.
Так, за кудри держа, волочил Ермак безбожного Калина-царя до самого Киева. Волочил и приговаривал:
– А не ходил бы ты, безумный, на землю русскую! А не писал бы ярлыков с угрозами великими нашему князю Владимиру Красному Солнышку!..
И у самого Киева, возле каменных стен городовых, возле Золотых ворот поднял Ермак злого Калина-царя выше головы и оземь его грохнул. От удара могучего кожа полопалась на безбожном царе, и тут же под копытами коня испустил Калин-царь дух. Киевляне, которые это видели со стен, побежали к Владимиру в радости великой – рассказать, что грозный чужеземец принял позорную собачью смерть.
Скоро приехали Илья Муромец и дружина. Пригнали они коней без счету, сто тысяч ослов и мулов, десять тысяч ишаков, тысячу верблюдов и... о, диво!.. живого слона! Пригнали также две телеги ордынские с красным золотом, две телеги с чистым серебром и две – со скатным жемчугом. Парчи привезли золотой сто сундуков. Весь Киев могли в парчу одеть. А еще пригнали молодцы позади стад и табунов сорок пленных королей и королевичей и пятьсот неверных князей и бояр. Надо сказать, наглотались они по дороге пыли. И зрелище собой являли довольно жалкое. Грязны были и бледны, а в глазах их мольбы читались.
Королей и королевичей Владимир великодушно отпустил, ибо на Русь они пришли не своей охотой. А вот князей и бояр неверных решил примерно наказать. Они ему купола церквей и кресты чистили, они мыли ему белокаменные палаты и за холопами княжескими выносили ночные горшки; они метлами мели красивые киевские улицы. Три года трудились так в поте лица, и только тогда были прощены и отпущены. И так они с Руси бежали, что едва не загнали коней; пена, что срывалась с удил, по обочинам дороги долго дрожала.
А для победителей, витязей славных, непобедимых рыцарей, устроил Владимир-князь великое столованье, почестный пир. Сам князь сидел во главе стола; по правую руку от него – дородный Илья Муромец, а по левую руку – Ермак молодой, зеленое яблочко. Пировала дружина, князь указ писал зеленым вином: чтоб по всем на Руси городам и селам были кабаки отворены, чтоб народ трое суток гулял и вино пил, а кто вино не пьет, тот чтоб пиво пил, а кто пива не пьет, чтобы пил меды стоялые или брагу. Чтобы все веселились, указывал князь, чтобы праздновали победу и славу великую пели молодому Ермаку, Илье Муромцу и дружинушке храброй!