Из-под ельничка темного или из-под светлого березнячка или из-под молодого орешника по узенькой тропочке выходил на дорогу-большак перехожий калика. Так ничего себе каличенька, немаленький – ростом под облака. Ножищи – что столбы каменные; ручищи – что дубовые ветви; грудь – гора; спина долина; голова – большой колокол, а глаза – поляны васильковые. И борода до пояса окладистая с проседями... Того калику трудно богатым назвать: лапти у него лыковые, а кафтан из лоскутков разноцветных шит; в поясе спрятана копеечка, в кармане – щепоть соли. Но соли все меньше у каличеньки – при каждом шаге она в прореху высыпается. Не обернется калика, ибо шея у него не поворачивается. Иначе б заметил, что дорога позади него солью засыпана. Да, что для калики щепоть, – для всякого прочего пуд... Ничем бы тот каличенька не был примечателен, кабы не костыль его – из рыбьего зуба, клыка моржового. Дорогой это был костыль; белый-белый, блестящий, тяжелый, твердый, как камень. Из далекого северного края, из страны вечного мрака каким-то чудным образом к этому калике попал. Не иначе отнял его калика у какого-то великана – тот костыль весьма на палицу был похож и был он в девяносто пудов весом.
Шел по дороге калика увечный, охал и ахал, на костыль опирался – дырки в землице оставлял, соль сеял. Да все в гору шел: повыше леса поднялся, но пониже облаков. Притомился, поискал глазами, где б передохнуть. Под камешек уселся, спиной, к нему прислонился, на сажень с места сдвинул. А что для калики этого камешек – для всякого прочего утес.
Сидел калика, перед собой поглядывал. Видел поля широкие, видел лужки зеленые; видел, как змейкой вьется у ног его Почайна-река. Да вдруг на бережке ее нечто пестрое приметил богатырь. Прищурился, глаза прикрыл от солнца... Нет, не разглядеть издалека: или там коров несметные стада, или большая деревня.
Подхватил калика костыль, поковылял с горки. Из-под облаков ниже леса спустился. Наконец разглядел...
– Эх, ма!.. – только и сказал, нахмурился.
А увидел он войско несметное на берегу Почайны-реки. Увидел калика силушку неверную, явившуюся сюда Русь испытать, города богатые пограбить. А хоть и наш калика был немал, – войско чужеземное показалось ему великим. Серому волку то войско за три часа не обскакать, а ясному соколу за три часа его не облететь.
Посреди войска сидел на камне богатырь по имени Турка. И если здесь сказать, что камень тот приходился утесу родным братом и был ему зеркальным отраженьем, то всякий поймет, что Турка-богатырь был нашему калике под стать.
Еще издали увидел Турка калику. Обрадовался неверный богатырь, с камешка сорвался, к дороге побежал – вызывать калику на единоборство, силушку русскую испытывать. Однако не успел Турка слова сказать, а уж калика ловко ухватил его за длинные кудри и прижал к сырой землице. Да странное дело: как по дороге шел калика – все-то охал; а как с Туркой схватился – про оханье забыл.
Спросил чужеземца калика:
– Много ли вас тут собралось богатырей, много ли силы скопилось? И куда ваша сила снарядилась? Ответь-ка, Турка-богатырь!
А у чужеземца лицо было бледно и от боли рот покривился. Зубами скрипел богатырь:
– Я бы и рад тебе ответить, детинушка, да не могу боли стерпеть. Голова у меня болит, в глазах темно. И уста мои запечатались...
Маленько ослабил хватку калика-богатырь.
Тогда сказал Турка:
– Здесь со мной сорок царей да сорок царевичей, еще сорок королей и сорок королевичей. А у каждого царя и царевича, у каждого короля и королевича по три тьмы силы – по три тысячи. Всего же выходит... ты сам посчитай, так как я свыше трех тысяч считать не умею, – покосился на калику Турка, дальше говорил: – Снарядилась же наша силушка великая на ваш город Киев. Хотим мы Киев кострищем обратить, храмы ваши сделать головнями; хотим ваших молодцов поставить рядочками и сабельками сечь; а ваших коней табунами хотим в свои земли гнать, сокровища везти телегами... Вот чего мы хотим!
– Да, хотите вы немало!..
Отпустил калика Турку, в кусты его толкнул. Сам, костылем подпираясь, обратно в гору побежал. Высоко поднялся: повыше леса стоячего, но пониже облачка ходячего. Как раз у ворот стольного Киева оказался. Побежал по городу: скакал-прихрамывал, костылем помахивал. Шапку придерживал, чтобы не потерять, да всю соль из кармана просыпал. Ощупал карман – пусто...
– Эх, ма!... Прям беда! Народу-то насеял – не прокормить! Да уж будет кому землю защитить!..
Бежал по улицам калика, стучал в ворота костылем. На площади остановился, голову вверх задрал да как закричит:
– Эй, выходи, славный Киев, на бой!..
От крика того могучего с теремов маковки посыпались, от окошек ставенки поотвалились. У кого на столах кубки полные стояли, у того питье расплескалось. А у Алеши Поповича кубок вовсе упал.
Разозлился Алеша Попович, палицу булатную подхватил не очень тяжелую, в девяносто пудов – да на улицу выскочил.
– Что раскричался, каликушка увечный? – и как даст ему палицей по голове.
От того удара однако калика не упал, даже с места не сдвинулся, даже кудри его желтые не шелохнулись. Смотрел только на Алешу глазами васильковыми и удивлялся калика: что это с молодцем? Ни с того, ни с чего палицей машет!
А уж Алеше на подмогу Добрыня Никитич бежит, верный побратим, да тоже при палице булатной и тоже не меньше, чем девяносто пудов.
– Вот раскричался увечный калика! – Добрынюшка воскликнул и палицей со всего плеча махнул, от души приложился.
Однако не дрогнул и от этого удара калика-богатырь, даже с места не сдвинулся и кудри его желтые не шелохнулись. Не злобив, видно, был этот каликушка перехожий, шутку богатырскую понимал. И сам пошутить любил, но, кажется, не время было для шуток.
Здесь из терема выходит Илья Муромец, старый казак. На побратимов крестовых хмуро глядит, каликушку нашего обнимает, доброе слово ему говорит. А Алеше с Добрыней Илья Иванович выговаривает:
– Глупые вы глупые, русские богатыри! Зачем же вы каликушку обижаете? Зачем горемычного по голове бьете?.. Вы бы спросили сначала, чего он кричит, узнали б, какие принес он вести...
Остыли уже Алеша с Добрыней, руками разводили, пустые кубки показывали, улыбались:
– Вот, пролили из-за него!..
А Илья Муромец калику спрашивал:
– Далеко ли ходил, болезный? Чего видел?
Отвечает калика, торопится:
– Шел я, шел, калика, по тем полям, по тем зеленым лужкам, гляжу... Эх, ма! Соль просыпал! Прям беда!.. Гляжу, что-то вроде пестрит на матушке Почайне-реке. А это силушка великая! За три часа волку не обскакать, за три часа соколу не облететь. А посередине Турка на камушке сидит.. Эх, ма! Народу-то насеял! Да... Схватил я Турку. Что, говорю, пришел? полков много ли привел? чего надумал? А он говорит: больно! Отпустил его маленько. А Турка и давай силу перечислять. Много у него силы!.. Что ж делать-то? Соль просыпал! Берег-берег, глядь, а в кармане дырка...
Так сбивчиво объяснял калика, торопился, за город рукою показывал. Другою рукой карман пустой ощупывал, огорченно качал головой.
Говорит тут Илья Муромец:
– Ты, каличенька, не волнуйся, не огорчайся! Соли тебе дадим, полный карман насыпем. Ты лучше вот что скажи: пойдешь ли к нам во товарищи? пойдешь ли ту силу великую бить, наказывать Турку.
Поклонился старому казаку калика перехожий:
– Честь это для меня великая – плечом к плечу с таким богатырем недруга бить, костылем махать. Трудно мне отказаться! Пойду я к вам во товарищи, ясные соколики, помогу Турку наказывать!
Илья Муромец велел Алеше в городе оставаться, ворота стеречь. Сам на коня садился. И Добрыня Никитич из конюшни Воронеюшку выводил. Поскакали богатыри, времени не теряли; не воротами из Киева ехали, а через стену городовую перемахивали, через высокую угловую башню.
За богатырями каликушка поспевал: скакал-прихрамывал, костылем помахивал – через башню высокую перепрыгивал, стражников удивлял.
Скоро увидели в чистом поле на берегу Почайны-реки несметное Туркино войско. И правда, велико оно было: ни волку за три часа не обскакать, ни соколу за то же время облететь. А посередине на камешке сам Турка сидел, кудри взлохмаченные расчесывал.
Илья Муромец на вражье войско правой рукой поехал. Добрыня Никитич поехал рукою левой. А каликушка-великан в середке пошел – дубинушкой своей, рыбьей костью размахивал.
И за день извели, перебили богатыри все несметное Туркино войско, никого из неверных в живых не оставили. Сорок царей, сорок царевичей, сорок королей, сорок королевичей в рядок положили, конями стоптали. А за каждым положили три тьмы – три тысячи. Взялись считать – со счету сбились. Очень уж великая цифирь получалась!.. И побоище вышло невиданное: волку серому за три часа не обежать, ясному соколу за три часа не облететь кругом.
Потом возвращались к стольному Киеву богатыри, князю Владимиру кланялись. Говорил Илья Муромец, старый казак:
– Князь стольно-киевский Красное Солнышко! Всю мы прибили силу неверную. Считать не считали – со счету сбились. Примерно прикинули, на обрывке кожи записали. А как записали, так уж обрывок тот и поднять не смогли – тяжеленькая цифра получилась!.. Я шел правой рукой, Добрыня шел левой. А посередке каликушка шел! Кабы не он, в жизни не справиться б нам с этим войском...
На каликушку князь благодарно смотрел. Приглашал его в палаты, три дня поил, кормил; сам на рыбью кость дивовался. Как наелся калика-богатырь, из-за стола поднялся:
– Эх, ма! Чуть не забыл! Мне б еще соли щепоть...
И дали ему три пуда соли.