Однажды приснился князю Владимиру сон...
Будто из-под стены городовой киевской выходили ночью два златорогих тура. Шли они по дороге и горестно мычали. А навстречу этим турам вышла их родная мать. И спрашивает она туров:
"Дети вы мои малые, туры неразумные! Где вы были, туры, что вы видели и отчего так горестно мычите?"
Отвечают ей златорогие туры:
"Уж мы видели, матушка, чудо чудное, а может, диво дивное! Видели, как ходила по стене красавица дева. Ходила она, ходила, да все плакала. Горючими слезами обливалась и все вниз смотрела. Все четыре стороны обошла, горевала. И так уж нам жалко ее стало!"
Покачала головой мать:
"Глупые вы мои, туры! Дети неразумные! Разве ж то красная девица горевала, обливалась слезами? Это плакала-тужила городовая стена. Чуяла она, что быть Киеву окруженному, быть ему разрушенному"...
С тяжелым сердцем поднялся этим утром князь. И все-то у него в этот день из рук валилось. И не елось князю, и не пилось; брался книги читать – не читалось; в сад гулять выходил – не гулялось. На уме все был странный сон. Мучил Владимира этот сон, не давал покоя. Оглядывался князь: тихо было в саду, тихо было и в городе. Но тревожилось сердце.
К вечеру собрал князь в палатах бояр. Рассказал им сон, совета спрашивал. И так, и сяк толковали сон мудрые бояре, а в итоге у них все одно выходило: быть какой-то беде...
А что за беда и когда ей случиться, никто сказать не мог.
– Гром грянет, – говорили, – и все станет ясно.
И грянул гром. Пришел в палаты со стены стражник. Боярам в пояс поклонился, князю – в ножки.
– Государь! Беда!.. Степь под Киевом ожила. Как ночь опустилась, сначала тихо было. Ухал филин. А потом вдруг копыта приглушенно застукали да доспехи забрякали. Пыль поднялась: затмила луну и звезды. Ничего не видать!.. Однако слышно: враг под стены пришел. Хитрый, дерзкий, несметный. Не знаем, что делать теперь.
Вышли из покоев князь и бояре. Глядят: ночь черная – чернее не бывало! И тихо так...
На стены поднялись, прислушались. Ничего не услышали. Говорит тихонько стражнику князь:
– Приснилось тебе сердешный, иль напился вина?
Покачал головой стражник, хотел что-то ответить... Но вдруг осветилось все поле под Киевом в один миг: тысячи костров запылали. И в свете костров неверном увидели князь и бояре, увидели стражники, что стоят вокруг города несметные татарские полчища; на конях могучих гарцуют удалые витязи, другие над кострами подвешивают котлы, третьи – шатры разбивают; на Киев-град все поглядывают, посмеиваются, руки потирают... А на дальнем холме восточном, увидели киевляне, сияет звезда. Присмотрелись, а это оказывается не звезда,– грозный хан ордынский стоит по имени Батыга. Шлем у Батыги золотой, а во лбу – изумруд. Да большой – с куриное яйцо. Изумруд тот и сияет, будто зеленая звезда...
– Вот и сон! – сказали бояре.
– Плакала дева на стене, – припомнил князь.
Так пришел к Киеву Батыга, неверный царь. Пришел он с сыном своим Батыгой Батыгичем, пришел с зятем любимым, удалым татарином, и еще пришел с хитрым зловыдумчивым дьячком. А войска у них было немало: у самого Батыги – сорок тысяч воинов отборных, у сына – сорок тысяч славных богатырей, у зятя – сорок тысяч отважных витязей да у дьяка зловыдумчивого – сорок тысяч наездников лихих.
Обступили они Киев-град с четырех сторон; обложили: не то что гонцу не вырваться – мыши не проскочить. До утра жгли костры, пировали: сначала вроде ужинали, потом как будто завтракали. Резали овец, варили в котлах или на углях запекали. Рвали зубами дымящееся мясо, кости обгладывали, на стены киевские посматривали и посмеивались. Свет костров мерцал на жирных щеках, лютые огни сверкали в глазах воинов. Кости обглоданные бросали пол стены, в глубокий ров. За ночь теми костями весь ров и забросали.
Под утро посылает хан Батыга князю киевскому гонца:
– Ты сходи-ка, гонец быстроногий, к киевскому Владимиру да потребуй от него воина-поединщика. Так скажи: коли русский поединщик нашего не одолеет, Киев пусть сам свои ворота откроет; а коли русский поединщик сильнее окажется, не тронем Киева, в свои степи без боя уйдем...
Кинулся было бежать гонец, но Батыга его удержал:
– Я не все сказал еще!.. Так передай князю Владимиру, что коли он вообще поединщика не даст, не стоять тогда Киеву на этой земле. Камня на камне не оставим! Что в порошок не сотрем – то огнем выжжем. А киевлян всех до единого угоним в плен; на шею им наденем колодки, на ноги – кандалы. А самого Владимира посадим на осла задом наперед и так повезем в свою Орду.
Быстро побежал с сим грозным посланием гонец. В Золотые ворота ногой постучал.
Проводили стражники татарского гонца в княжеские палаты. А он себя непочтительно вел: князю не поклонился, долгих лет жизни не пожелал; бросил государю в руки деревянный ярлык, на стул в красном углу уселся, угощения потребовал. А как насытился, как отрыжкой порадовался, так и говорит князю грозным голосом:
– Ты пошли к нам, Владимир, в чисто поле своего лучшего поединщика! А не пошлешь поединщика на бой, мы твой Киев-град разорим, людишек же побьем!..
Больше ничего гонец не смог припомнить из слов Батыги-хана. Да и не особенно память напрягал – была нужда!
А Владимир пригорюнился. Видит, беда пришла большая. Не было еще такой на Руси! Уж если объедками только эти орды ров забросали, то отыщется ли в мире сила, способная столь многочисленному недругу противостоять?.. А другая беда: не случилось в тот день в Киеве быть ни одному поединщику. Некого было князю против татарских богатырей послать.
Говорит Владимир такие слова:
– Видно, по грехам моим мне Господь воздает! Молодцев-то у меня сегодня и нет под рукой, некого пустить на поединок! Илья Муромец который уж день гуляет в чистом поле, движения полчищ ваших не слышит; Добрыня Никитич – у Макария на ярмарке, а Алеша Попович млад гостит в Новгороде... – тут призадумался князь, всех богатырей своих мысленно перебирал, сам себе приговаривал: – Этот к морю Турецкому на охоту подался, тот поехал свататься к половчанке-княжне, третий к литовскому князю на службу пошел, четвертый из берендеев дани выколачивает, а пятый вообще Бог знает где...
А гонец Батыги неуважителен был:
– Что примолк, князь? Какой, говори, ответ великому хану везти?
Вздохнул киевский государь:
– Дай мне сроку до вечера, мил человек! Может, найдем поединщика. Может, вернется домой какой-нибудь богатырь.
Так говорил князь Владимир, но сам не очень-то верил, что к вечеру кто-нибудь вернется. А если и вернется, то пробьется ли через вражьи полки? Запечалился Владимир, крепко призадумался. Вспомнил он еще одного киевского богатыря – Василия Игнатьевича. Загорелись у князя глаза... но тут же и потухли. Василий Игнатьевич молодой, говорили, уж третий день пьет зеленое вино, из похмелья не выходит; то пьяный в кабаке спит, то на улице буянит. Слабым на выпивку уродился Васильюшко Игнатьевич. А жаль! Был бы славный богатырь. Глядишь, и Киев бы уберег...
Сокрушался, качал головой Владимир. Гонец татарский угощения обильные за обе щеки уписывал, в окошко поглядывал: высоко ли солнышко стоит, далеко ли до вечера...
Тем временем Васильюшко Игнатьевич молодой и правда в кабаке обретался. На лаве широкой разлегся, кулак пудовый под голову подложил – полдня похрапывал. Ему и невдомек было, что враг под городом стоит, грозит Киеву разорением, а киевлянам – рабством. Дружки Васильюшкины рядом сидели, на блюда опустевшие уныло поглядывали, кубки просохшие по столу катали, нестройными голосами выводили песню:

"Ах ты хмель мой, хмель, веселая голова,
Веселая голова, широкая голова!
От чего, мой хмель, зарождаешься?
По чему, мой хмель, подымаешься?
Зарождался хмель от сырой земли,
Подымался хмель по тычинке вверх,
По той по тычиночке по тоненькой,
По тоненькой, по еловенькой.
Кто за хмелем повадится, тот будет человек.
Повадился за хмелинушкой детинушка,
Детина-сиротина, нет уса, ни бороды,
Ни ума в голове"...

Засмеялись тут эти горькие пьяницы. На товарища своего, на богатыря, спящего на лаве, перстами указали:
– Про Васильюшку Игнатьевича песня! Ей-ей! Ни уса, ни бороды, ни ума в голове... А был бы ум у него, не спал бы наш Василий: поднялся бы, в работники нанялся, денежку за- работал да друзей своих вином угостил...
– Святые слова! – соглашались. – Мудрые слова!
Дальше пели хриплыми голосами:

"На кабак идет детина – будто маков цвет;
С кабака идет детина – будто мать родила.
Встречала, привечала молодая жена:
"Пойди,плешник, домой! Пойди, курвяжник, домой!
Пойди, пьяница, домой! Пойди, пропойца, домой!
Пропил-прожил житье-бытье свое,
Житье-бытье свое, все приданое мое,
Все приданое мое – данное матушкой!"

Призадумались дружки. Ножами в пустую тарелку тыкали:
– Нет, не про Василья песнь! Нет у него жены с приданым. Была б у нашего друга жена, не пустовала бы наша тарелочка.
Не людно было в этот день в кабаке. Было не до гулянья добрым киевлянам.
И этим завсегдатаям кабатчик говорил:
– Шли бы вы, хмельные головы, со двора и уводили бы своего товарища! Не время праздновать, не время вино пить. Иль не слышали, что стоят под стенами татаровья, поединщика требуют, грозят. А в городе не случилось ни одного поединщика. Некому за честь нашу постоять!..
Но будто и не говорил ничего кабатчик, опять затянули песню дружки:

"Помолчи, бедна жена, ты не будешь голодна!
Теплых ден дождусь – в казаки наймусь,
В казаки наймусь – три рубля возьму,
Три рубля возьму – гарнитур куплю,
Гарнитур куплю – сарафан сошью!
А нет, так и тот сниму!
Как тот сниму, мешок сошью,
Мешок сошью, женку в мир пущу!
Ты ходи, бедна жена, по подоконью,
Ты сбирай, бедна жена, куски ломаные,
Куски ломаные, ломти резаные!"

Тут поднялся Василий Игнатьевич, потянулся, глаза протер. Сел за стол.
Говорят ему хмельные дружки:
– Не то почудилось нам, не то вправду слышали: татарин к Киеву подошел, осмелился. И будто требует поединщика. Но не случилось в городе ни одного богатыря. Когда такое бывало!.. Должно быть, почудилась нам эта беда с похмелья!
Как услышал Василий Игнатьевич молодой такие речи, слова дружкам своим не сказал, пошел к стене городовой, хотел посмотреть – верно ли говорят, что пришли недруги. Шел, себя корил:
– Неудалый ты какой-то богатырь, Васильюшко Игнатьевич! На какую дорожку ни ступишь, все в кабаке царевом окажешься; за какое дело ни возьмешься, все-то тебе кубка с вином не миновать. Ни кола, ни двора у тебя, ни жены с детками. Видно, нет и ума!..
Сокрушался богатырь:
– Поединщика искали – к тебе не пришли, не позвали. Не видят, значит, доблести в тебе. Должно быть, решили: чем Василья звать, лучше уж вовсе без поединщика!.. Лучше уж Киев на разрушение отдать!..
Качался с похмелья, вздыхал богатырь:
– Нет тебе счастья, Василий Игнатьевич! Дал тебе Господь плечи широкие, дал мощную грудь, да не дал тебе светлого разума, лба высокого не дал. Неудалый ты какой-то молодец. Вперед глядишь – ничего доброго не видишь, а назад оборачиваешься – сплошные прегрешения и вины...
Так, ругая себя, спотыкаясь и покачиваясь, пришел Василий Игнатьевич к городовой стене, поднялся на высокую башню, глянул вниз.
– Эх, ма! Сколько понаехало!.. – изумился богатырь. – И не сосчитать!.. Ишь, дьяволы, шатров наставили! Разъезжают под стенами, не боятся. Издеваются, что ли?..
Повернулся к стражникам Василий Игнатьевич:
– А вы что смотрите, остолопы? Стрелять разучились?
Разводили руками стражники:
– Не было на то государева повеления.
– Повеления им подавай... – нахмурился Васильюшко Игнатьевич. – А ну-ка, дайте лук!
Побоялись стражники спорить с этим хмельным богатырем, дали лук ему, дали каленую стрелу. На тетивочку положил Василий Игнатьевич ту стрелу, в какого-то всадника, князя татарского, стал целиться. Да качался с похмелья, не мог цель на острие поймать. И дыханье вроде затаил, и ноги крепче поставил, но все покачивался, как былинка на ветру.
– Нет, не та цель! – буркнул недовольно богатырь. Ветер силен, стрелу снесет. Пропадет стрела.
Поглядел Василий на шатры Батыгины – яркие шатры, золотого шелку.
– Вот это по мне! – обрадовался. – Как пущу стрелу, так шатры и повалю, переполоху наделаю!
Растянул Василий Игнатьевич тот тугой лук, как никто его еще не растягивал. Мышцы богатырские под рубахой взбугрились, побелели пальцы. Стонала тетива, грозила оборваться. Отпустил стрелу Васильюшко, прислушался. Но так быстро стрела летела, что даже свиста от нее не слышалось.
Припали ратники к бойницам. Очень любопытствовали: падут ли ханские шелковые шатры, падут ли воины татарские, склонятся ль бунчуки. Но ничего такого не увидели. Увы! Шатры стояли, как стояли. И всадники лихие скакали взад-вперед. Недвижны были бунчуки.
Вздохнули ратники, на богатыря опасливо скосились. Не насмехались. Василий Игнатьевич молодой бледен стал – устыдился промаха. Махнул рукой:
– Может, ветер силен? Завтра приду, постреляю...
И отправился Василий Игнатьевич в кабак, нащупал в кошельке завалящую денежку...
Стражники меж собой со значением переглядывались, с ухмылкой кивали на удаляющегося богатыря, и знать они не знали, что стрела, Васильем пущенная, цель себе нашла. И не одну!.. Быстрой молнией метнулась стрела в золотой шатер ханский и убила сына Батыгина. В грудь вошла, из спины вышла, а силы не потеряла. О сундук, медью кованный, ударилась и в другой угол шатра юркнула – прямо в горло поразила любимого зятя Батыгина. Сзади выскочила! Злая была стрела... Котел с пловом опрокинула, изрезала ковры да войлоки и угодила в живот хитрому зловыдумчиву дьяку. Стрела прошла через него, как игла чрез полотно. Но все сильна была: щит ханский царапнула и, шатер пробив, в высокое небо улетела...
Уже вечер был, когда вошел в свой шатер Батыга. Вошел и глазам не поверил. И сын, и зять, и дьяк мертвые лежат, и все в шатре поизрезано, поисцарапано. Стрелы же нигде не видать.
Большая пришла беда. Потемнело от горя лицо Батыги. От ненависти едва не помутился разум.
Тут гонец из Киева вернулся, сытый и пьяный – живот, как барабан. Говорит гонец:
– Повелитель! Владыка Востока! Свет очей!.. Не дает поединщика глупый киевский князь. Перевелись богатыри в его вотчинах. До вечера ждали! Но никто не явился сразиться с твоими лучшими витязями. Нет богатырей на Руси!..
Едва последнее слово вымолвил гонец, пала ему на голову Василия Игнатьевича стрела. Вернулась наконец из поднебесья! Шлем стальной пробила и в черепе гонца засела. Рухнул бездыханный гонец к ногам Батыги, легкая у него смерть была: даже не понял, что произошло. Был свет, стала тьма...
Вырвал Батыга из головы его стрелу. Кликнул другого гонца – самого толстого татарина, самого сильного. И посылает его ко князю Владимиру, и дает такой наказ:
– Ты пойди скорей, богатырь, к князю киевскому и потребуй у него виноватого. Кто, спроси, из города стрелу пустил да убил у меня три лучших головы и сверх того гонцу прострелил голову? Грозен будь, держись господином. Мы этот город скоро снесем с лица земли!
Поспешил гонец ханский к Владимиру. В ворота Золотые ногой стучал; во дворе княжеском со стражниками не разговаривал, презрительно их растолкал. В гридницу светлую вломился, образу Спаса не помолился, князю не поклонился. Лютой ненавистью пылая, прорычал:
– Ты, собака старая, кудлатый пес! Это кто из твоих шутки шутит? Кто из лука недавно пустил стрелу? Кто убил наши три головы лучшие, а сверх того доброго гонца? – затопал татарин ногами. – Ты давай поищи-ка этого стрелка. И отправь к великому хану виноватого. А не отправишь – мы твой Киев-град разорим тотчас. Не будем ждать поединщика.
С этими словами он по столу так кулаком грохнул, что стол надвое переломил. Остался в гриднице ждать.
Пошел Владимир-князь на стену городовую. Спрашивал у ратников, не они ли стреляли. Отвечали ратники, меж собой пересмеивались: приходил-де пьяный Васильюшко, стрелочкой баловался; долго целился, да никуда не попал.
Покачал головой князь Владимир, пошел с боярами Василия искать. Первым делом направился в царев кабак. Не ошибся. Там сидел за широким столом, хмельной Васильюшко Игнатьевич – сидел, голову свою непутевую в затылке почесывал. А дружки его, пьяная братия, уж по лавкам лежали, похрапывали, набрались вина, сколько хотели.
Сел Владимир за стол напротив Василия и говорит:
– Не ты ли, друг любезный, сегодня на стену выходил да со стрелочкой каленой баловался? Не ты ли шуточки шутил в праздности?..
– Промазал! – махнул рукою богатырь. – Очень старался, да, видно, сноровку потерял.
– Нет, не промазал ты! А очень даже ловко попал. И убил у Батыги не то три, не то четыре головы... И присылал к нам Батыга гонца, требует на суд виновника. Вот и поезжай ты, Василий, в татарский стан и в большой вине своей извиняйся!
Отвечает ему Василий Игнатьевич молодой, руками разводит:
– Я бы и рад, государь, твое веление исполнить, к хану повиниться пойти, да вот беда – с места встать не могу, не в силах голову поднять. А уж шумит-то как в голове, а уж болит-то как! Да с похмелья дрожат и руки, и ноги. И кошелек, гляди, пуст... – развязал кошелек Василий Игнатьевич и потряс им над столом; ни единой монетки не выкатилось. – Прикажи-ка ты, Владимир, подать мне опохмелиться. Вон кабатчик стоит несговорчивый, не дает в долг... Прикажи, князь, поднести мне чарочку единую... Единую всего – в полтора ведра. Тогда перестанут дрожать мои ноженьки, перестанет болеть голова. Тогда я человек буду.
Кивнул Владимир кабатчику. Поднесли Василию желанную чару. Принял он ее – в полтора ведра – одной рукой богатырской, на едином дыхании осушил, крякнул, головой покрутил и поднялся.
Похаживал Василий Игнатьевич по кабаку, все на него смотрели. Ждали бояре и князь, что теперь скажет молодец. А тот все головой покачивал да правой рукой помахивал.
Наконец говорит:
– Стало хорошо! Я теперь и конем править могу, могу и сабелькой владеть острой. Приказывай, князь! Хочешь, лук возьму, к бойнице стану, хочешь, в чисто поле поединщиком выйду. Дело не испорчу.
– Сначала выберешь коня.
Повел Владимир молодого Василия Игнатьевича к себе на княжий двор. Увидал там богатырь ожидающего гонца татарского, обошел его вокруг и говорит:
– Скажи-ка, Владимир-государь, скажи-ка, Красное Солнышко, что это у тебя здесь за дурак стоит, что это за болван необтесанный? Это на него что ли у тебя шапки вешают?.. Вроде, гляжу, он образу Спаса не молится и тебе, великому князю, не кланяется. Гнал бы в шею его!
А гонец Батыги глядел на Васильюшку и глазищами хлопал. Давно не видел такого богатыря.
Проводил Владимир Василия на конюшню и выбирал себе молодец коня. Долго выбирал, со знанием дела; всю конюшню обошел. Выбрал злого, молодого конька буланого. Когда узду накидывал Василий Игнатьевич, конь на месте не стоял. Необъезженный, норовил укусить иль копытом ударить. Грыз стальные удила. А как руку положил ему на спину Васильюшко, успокоился конь, мордой ткнулся в богатырскую грудь.
Трепал его добрый молодец по темной гриве; гладил ласково, приговаривал:
– Уж ты конь мой, лошадушка славная! Я поверил тебе и ты мне поверь. Не подведу тебя, не оставлю волкам на съедение; позабуду про вино, помнить буду про сию удалую животину: вовремя корм задам, вовремя напою, вовремя выкупаю... А и ты не подведи: не испугайся шума татарского. Войско большое у Батыги; как все разом закричат, как щитами застучат – в ушах ломит! А ты не бойсь!..
Сел на доброго коня Василий Игнатьевич, смело выехал из ворот киевских. Прямо к ханскому шатру правит. А уж вокруг него витязи татарские осами вьются. Только что не жалят! Крутятся, насмехаются; то с одного боку, то с другого заедут – вот-вот аркан на плечи накинут, вот-вот сабелькой голову снесут. Перекликаются по-своему... Но не трогают!
Подъехал к золотому шатру наш Василий Игнатьевич. Стражники татарские его пропускают – видят, что безоружен богатырь, знают, ждет виноватого хан.
Вошел Васильюшко к Батыге, а тот сидит в роскошных креслах китайских, весь обложенный подушечками, расшитыми шелками. Кругом ковры раскинуты персидские. В ларцах раскрытых сокровища индийские переливаются цветами радуги.
Обочь Батыги с обеих сторон – по четыре мурзы с косичками. Глаза раскосые прикрыли, руки на коленях сложили; вперед-назад покачиваются, что-то заунывное себе под нос мурлычат. А Батыга на Василия глядит. Очи его злые, острые – как сталь. Кажется, еще чуть-чуть и поранят. Телом Батыга плотен был, но не толст. Лицо широкое, загорелое; руки – мускулистые. Руки воина!
Спрашивает Батыга сурово:
– Ты, урус, в шатер мой стрелял?
– Я стрелял...
– Хорошо стрелял! Умеешь.
– Это я во хмелю был, – признался Василий Игнатьевич. – Трезвый я лучше стреляю.
Посмотрел на мурз Батыга. Те примолкли. Спрашивает грозно хан:
– А теперь, урус, виниться пришел?
– Да, Батыга! Пришел повиниться, – кивнул Василий Игнатьевич, но при этом дерзкие глаза свои прятал. – Ты уж прости, хан, мои огромные вины. Я ведь не хотел голов у тебя тут сшибать. Пошутить только хотел, шатер твой золотой повалить. Ан вон как вышло! Кабы знать!..
– Как наказать тебя за это, богатырь?
– Да как наказать? – пожал плечами молодец. – Я уж сам себя наказал. Жалко мне сына твоего, жалко зятя, очень жалко зловыдумчивого дьячка!.. – здесь будто загорелись глаза у Василия. – А знаешь что, Батыга! Давай-ка я вину свою тебе отслужу. Доволен будешь, про обиды не вспомнишь. Служили ли тебе русские богатыри?
Удивился Батыга:
– Как же ты отслужишь? Землю, что ли, пахать будешь? Так это мне не нужно.
– Зачем землю пахать? Нет!.. Ты дай мне, Батыга, войско в сорок тысяч витязей. И я помогу тебе взять наш Киев-град без потерь. Знаю я, где ворота плохо заперты, знаю, где запоры держатся слабо. Только дунем на них – упадут. И ворвемся, захватим Киев.
Покачал головой хан, усомнился:
– Ох, что-то не верится мне, богатырь, что ты столь глубоко понимаешь свою вину. Худое задумал?.. Отчего это киевлянин вдруг берется татарину помогать?
Вздохнул сокрушенно Василий Игнатьевич:
– Горькая у меня, Батыга, судьбина! Слаб я на выпивку. День ото дня бываю пьян. Оттого не любят меня киевляне, обидные песни обо мне слагают, из города гонят. А дети бросают в меня камнями. И вдруг мне представился случай Киеву отплатить... Почему ж упускать этот случай?
– Да, пожалуй, ты прав, урус, – согласился хан. – Порок – тягчайшее ярмо. А ты от него, значит, желаешь избавиться!.. Хорошо! Бери сорок тысяч витязей и веди их на Киев! Уж коли ты лишил меня опоры, убил три верных головы, так сам и станешь опорой великому Батыге, будешь и сыном ему, и зятем, и зловыдумчивым дьячком. Вместе Киев возьмем, вместе подсластим твою судьбину...
Так сказал хан Батыга. Завоеватель грозный – любил красивые поступки!
Но напрасно он киевлянину доверился, напрасно понадеялся на легкую победу, напрасно сорок тысячей Василию Игнатьевичу дал. Вывел богатырь витязей татарских в чистое поле и всех до одного там убил-погубил, в овраг сбросил отборных воинов – лучших наездников, метких стрелков, рубак отчаянных.
Поскорее назад возвращается славный богатырь, сказывает хану сказку:
– Мы уж было к воротам худым подобрались, уж готовились сломать слабые запоры, да нарвались на русскую заставу, битву начали. И не справились... Начали съезжаться русские богатыри. Илья Муромец вернулся, видели его: над войском возвышается скала скалой. И Добрыня Никитич приехал, палицей машет – близко подойти боязно. Прискакал из Новгорода Алеша Попович – ураган, не богатырь. И другие появились поединщики... – дух перевел Василий Игнатьевич, продолжил: – Но и твои, Батыга, витязи, не лыком шиты. Крепко дрались! Многих киевлян в поле положили, да сами легли. Всего осталось русских воинов не более десятка. Убить их – и открыт путь к воротам!.. Дай, хан, еще сорок тысячей и считай – твоя победа!
Поверил Батыга Василию. Дал еще сорок тысяч прекрасных воинов. И повел их Василий галопом в чистое поле, и наметом к оврагу привел. Здесь побил-погубил все сорок тысяч – сорок тысяч прекрасноликих, юных, стройных воинов татарских. Всех в овраг их столкнул.
Грозно засмеялся тут богатырь Василий Игнатьевич и обратно коня погнал в стан великого Батыги.
Не поверил глазам хан, когда увидел, что опять один Василий возвращается. Понял Батыга, что и эти воины его полегли. Беда, беда!.. Что еще скажет этот русский богатырь? Кто опять помешал ему взять град Киев?
Кричит хан:
– Что молчишь, урус? Где мои воины?
А Василий Игнатьевич ему не отвечает, вихрем проносится над войском татарским. Руками машет – головы сшибает; ногами пинает – орды валит. Котлы перевернул, шатры с кольев сорвал, втоптал в пыль, разбросал сокровища. Развернулся Василий Игнатьевич и обратно на войско идет. И уж все меньше остается татарского войска. Куда рукой богатырь махнет, там образуется улица; куда ногой толкнет – переулочек. А еще больше топчет недруга его добрый конь – шума битвы он не пугается. Молотит копытами; то влево, то вправо бросается.
Видит тут Батыга, что конец его войску пришел и говорит мурзам горькие слова:
– Неужели в Киеве все люди таковы? Неужель один молодец всех татар перебил?
Не теряя более времени, взгромоздился Батыга на коня и ну давай его нахлестывать, на восток разворачивать. Скачет хан по степи, не оглядывается; сам себе клятву дает:
– Не дай Бог мне еще на Руси бывать! Не дай Бог здесь показываться детям моим и внучатам! Оставайся здесь все по-прежнему. Проклят будь, русский богатырь!..