Был у князя Владимира боярин молодой – из черниговских. Богатырь, каких мало! И искусный охотник – княжеский ловчий. Оттого и прозвище его было – Ловчанин. А звали боярина Данила Денисович. Лучше его никто не устраивал княжеских охот: хоть с ловчими птицами, хоть с гончими псами. Хозяйство охотничье всегда в порядке было. А возле Данилы Денисовича даже в самом дремучем лесу князю было спокойно. Знал Владимир, что волка матерого Данила кулаком брал, а лютого медведя – рогатиной или иной раз топором.
Уважал Данилу князь, уважали его вельможи и богатыри. На охоте только его и слушались – даже сам Владимир повиновался безропотно.
Часто звал Владимир стольно-киевский Данилу Ловчанина на пиры.
Как-то однажды на таком пиру очень разгулялись бояре да богатыри. А как разгулялись, так и языки развязались. Вроде скромные все за столы садились, тихие, смирные, но вот дело к вечеру пошло, наполовину опустели винные бочата и чудеса начались. Что ни гость – то силач, каких свет не видывал; или богач, о каких свет не слыхивал; или такой разумник, что никому его не провести; или такой сердцеед, что ни одной девицы не пропустил. Купцы хвалились товарами заморскими, бояре – поместьями многими, князья – многолюдными вотчинами...
Только Данила Денисович ничем не хвалился, слушал себе, на ус мотал. Вроде пил вино вместе со всеми; вместе со всеми и пьянел, а скромным остался.
Приметил это князь. Как примолкли маленько хвастуны, сказал Владимир:
– А что это Данилушка Денисович у нас скромничает? Что это он ничем не хвалится? Или нечем нашему Ловчанину похвалиться? Может, нет у него золотой казны? Может, нет у него молодой жены? Может, нет у него платья праздничного? Что-то мне не очень верится!
Улыбнулся приветливо Данила Денисович:
– Право, государь, для меня честь великая – твое пристальное внимание! Конечно же, есть мне чем похвалиться на княжеском пиру. И силой Бог не обидел, и как будто не сделал дураком. И есть у меня казна золотая, и есть молодая жена. И платья нарядного хватает... Это я просто задумался, государь! И вы, братья, не смотрите на меня вопросительно. Гуляйте, пируйте!.. Я же, пожалуй, пойду с общего позволения.
Так Данила Денисович сказал и тихонько вышел.
Пир продолжался. Пир к полуночи еще сильнее зашумел. Вволю нахваставшись, песни пели вельможи и богатыри. Силачи схватывались руками бороться, богачи друг у друга кошельки взвешивали. Молодые бояре своих жен начали вспоминать, нахваливать. Старые бояре о чужих женах лестно отзывались.
Тут и говорит Владимир-князь:
– Все-то вы у меня, князья-бояре, переженены. Один я среди вас холост сижу. Не найдете ли вы мне невестушку хорошую? Сами понимаете – государю подходящую!.. Чтоб лицом она красна была и умом под стать; чтобы грамотна была, в меру набожна; чтобы было кого вам матушкой назвать, величать государыней. Дело непростое! Не всякой девице бояре захотят кланяться! Так вот и поищите сами себе госпожу.
Поглядели друг на друга бояре, сказали:
– Дело и верно, трудное! Невест много, да подходящая не сразу на ум придет. Тут подумать надо, походить, посмотреть. Оно и понятно: княгиню ведь искать – не наперсток на полу!..
Вдруг молодец один поднимается из воевод – Мишка Путятин сын, тысяцкий. И говорит такие слова:
– Тут, может, кому и не приходит сразу на ум невеста! А мне, государь, пришла... И думать нечего! Много я поездил по иным землям, за всеми морями побывал. Много видел разных королевен, со всеми разговаривать доводилось. Я прямо скажу! Это как закон: коли красива лицом, то глупа, а коли умом взяла, то – уродина. Так что нечего за море ездить, королевен искать. Есть поближе из правила исключение!
Очень заинтересовались бояре:
– Что за невеста? Кто такая?
Воеводы своего тысяцкого поддерживали:
– Мишка Путятин знает, весь мир объехал! Лучше его никто не найдет невесты.
– Что за исключение? – любопытствовал князь.
Мишка Путятин к двери подошел, за дверь выглянул – не притаился ли там кто чужой? И говорит:
– Я, добрый государь, не встречал в свете красавицы, краше жены твоего ловчего Данилы Денисовича. Зовут ее Василиса Никулишна. Что за чудо! Словами не сказать... Но по всем статьям подходит: и лицом прекрасна, и умом сильна, и нежна, и стройна, и заботлива, и уступчива, грамоту разумеет, в меру набожна, чадолюбива и прочая, и прочая... Князьям-боярам не зазорно будет матушкой ее назвать, величать государыней, ибо не найти среди оных такого, какому Василисушка не была бы ровней!..
Побледнел тут князь, в гневе брови сдвинул. Глазами молнии метал. Очень не понравились Владимиру речи тысяцкого. Тучей грозовой навис над Мишкой князь:
– Ты хоть понимаешь, что говоришь? Бахвалился, что объехал немало земель! Так скажи, разумник, в какой из стран христианских ты видел, чтоб от мужа живого жену отнимали? Или хочешь нас всем миром в басурман записать?..
Хлопнул в ладони князь, вызвал стражу. Приказал Мишку тысяцкого во двор тащить и немедля казнить на плахе.
Да Мишка-то хитер был, изворотлив. Где другой молодец голову б сложил, Мишка Путятин умел выкрутиться. И тут изловчился:
– Не вели казнить, государь! Позволь слово вымолвить! Никому не станет хуже от слова моего, а ты, может, сменишь гнев на милость.
– Хорошо, говори! – разрешил Владимир, стражников остановил.
Сказал Мишка Путятин, хитрый тысяцкий:
– Мы Данилушку Денисовича в чисто поле пошлем. Будто на охоту! Велим отправиться в опасные луга Леванидовы, к елкам темным, к камням острым, к ключику гремящему. Скажем подстрелить птичку белогорлицу к обеду княжескому... А там, на лугах-то тех, известно, львы свирепые водятся. Глядишь, Данилушка, обед князю промышляя, сам на обед львам и угодит. И чтобы нам не ошибиться, мы на луга еще своих львов пошлем – тех, что в броне железной и с мечами острыми, – молодых львов, до битвы охочих. Против них не устоит Ловчанин! И считай – твоя Василиса, государь!
Понравились князю эти слова:
– Вот это другое дело! Ох, и шельма ты, Мишка!.. А-то при живом муже... При живом нельзя! Но сейчас ты хорошо придумал. Молодых львов подошлем. А потом скажем: поссорились они с Ловчанином на охоте.
Отпустил Владимир стражников.
Здесь поднялся из-за стала Илья Муромец, старый казак. Молвил он такое слово:
– Ты, Владимир Всеславич, худое замыслил – дело недостойное. Не могу тебя в этом поддержать, и промолчать не могу. Мишка-собака подлое тебе присоветовал. Послушаешься его – ему и уподобишься. И желаемого не достигнешь, поверь. Я тоже кое-что понимаю, пожил на свете. Изведешь ясного сокола, а белой лебеди не поймаешь! И в миру бесчестным прослывешь.
Вознегодовал на богатыря Владимир-князь. Опять кликнул стражников. Велел Илью Муромца в глубокий погреб посадить до поры, до времени. А потом, сказал, решит, как с ним быть, как казнить за дерзкие речи.
Сел на трон золоченый стольно-киевский князь. Велел дьяку-писцу ярлыки писать – в выражениях каких, объяснил, как начать, как кончить. С ярлыками к Даниле Мишку тысяцкого в Чернигов послал:
– Ты придумал, хитрец, тебе и исполнять!
Времени не теряя, поскакал Мишка Путятин в Чернигов-град. Гнал коня, не жалел, за свою головушку беспокоился. Подлетел ко двору Данилы Денисовича. Не спросясь, не доложившись, во двор въехал. Привратников растолкал злой тысяцкий, слуг отходил кнутовищем. В терем к Василисе ворвался Мишка. Опять же, придверникам не сказавшись, доложить не попросившись, прямо на женскую половину прошел.
Прогневалась на него Василиса Никулишна, выговаривала:
– Невежа ты, невежа! Будто враг какой! Разве принято так делать в странах христианских, в домах благородных? Почему это ты во двор врываешься, честных слуг расталкиваешь? Почему позволяешь себе без доклада в светелку мою приходить? Или думаешь, защитить меня некому, про Данилу Денисовича забыл? Но и сама я за себя постоять сумею, честь не уроню.
Повинился Мишка Путятин сын:
– Ты прости уж меня, боярыня! Дерзость мою на спешку спиши. Не своей ведь волей я в гости к вам заехал, а прислал меня с ярлыками государь Владимир-князь. Дело спешное, неотложное. Вот они, ярлыки-то...
Положил Мишка Путятин ярлыки скорописчатые на стол и вышел вон.
Когда Василиса Никулишна прочитала ярлыки, заплакала, залилась слезами горючими:
– Будто хочет извести Владимир ясного сокола. Нашел куда посылать его – в луга Леванидовы! Там за каждой елкой темною прячется разбойник лихой, средь камней острых притаились ядовитые змеи, а за ключиком гремящим львы рыкучие хоронятся. Да за малостью какой посылает ведь! За птичкой небольшой белогорлицей... Беда, беда!..
Скинула Василиса платьице нарядное. Надевала платье молодецкое, а сверху – доспехи. И поехала верхом в чистое поле мужа своего Данилу Ловчанина искать.
Нашла милого дружка в охотничьих угодьях, соскочила с коня, Даниле на грудь упала. Говорила она такие печальные слова:
– Муж мой, друг сердечный! Видно, последнее это наше с тобой свиданье. Князь прислал ярлыки. Посылает тебя за птичкой белогорлицей в луга Леванидовы – одно что на верную смерть. Поедем, Данилушка, домой! Там будем прощаться. Я тебе баньку истоплю, напою квасом; за столы усажу, буду потчевать; справа гуся серого поставлю, слева – к сердцу – белую лебедушку. Потом спать положу. Буду холить, нежить, ласковы словечки на ухо шептать, к груди твоей широкой, к могучей груди нежной прижмусь щекою. Потом в путь соберу: частым гребнем расчешу кудри русые, ножки вымою тебе, наряжу в платье чистое... Поедем домой, Данилушка!
Отвечал ей Данила Денисович, сердечный друг:
– Не пойму тебя, жена. Зачем ехать домой, Василисушка? И почему свидание последнее? Так ли уж страшны луга Леванидовы? Я похуже знавал места!.. Добудем для князя птичку белогорлицу. Будем жить-поживать до ста лет!..
– Чует сердце... – всхлипывала Василиса.
Но смеялся Данило Ловчанин и далеко в поле был слышен его красивый раскатистый смех:
– Василисушка! Лапушка! Я тебя не пойму: баня, квас... Мы в росе с тобой нынче искупаемся. Купалась ли ты когда-нибудь в росе? Ах, что за свежесть вливается в тебя, что за бодрость после такого купания! Гуся с лебедушкой подобьем, запечем на углях. Или в глине. Хочешь? Нам скатертью будут травы шелковые. Будем на сей скатерти возлежать, лебедушку от тебя слева поставим – от сердца. Потом в шатре моем ляжем спать. Как уж я тебя холить и нежить буду! И какие словечки тайные на ушко шептать!.. Право, ты таких еще не слышала, милая!.. А когда ты уснешь, твой покой оберегать буду – ни одного не подпущу комарика; ни одна птица ночная у шатра моего не вскрикнет – стрелой собью. И на зорьке будить не буду: поцелую в губки сладкие – нежно-нежно, едва коснусь. И уеду в те луга Леванидовы...
Но иначе они поступили. Погуляли немного, гусей-лебедей постреляли и домой вернулись.
Показалось Даниле Ловчанину, дохлая ворона лежит на столе. Свечку зажег Данилушка, а это, увидел, не ворона – ярлыки лежат князевы. Даже не глянул молодец в ярлыки. От жены любимой он глаз не мог отвести. Нет, прекрасней ее он не видел! И похожей на нее не встречал... Он про баню забыл и про лебедушку, что к сердцу. Он Василисушку к груди могучей прижал и шептал сердечной подруженьке очень ласковые тайные слова. Какие? Мы не скажем здесь, не позволено нам открывать тайные слова. Василиса от слов тех трепетно вздрагивала, тянулась губы Данилушке целовать. И смеялась, и плакала...
– Чует сердце... – всхлипывала.
Однако никогда прежде ей не было так хорошо.
Зорькой раннею просыпалась Василиса Никулишна, тихо с ложа супружеского поднималась. Целовала Данилу в губы сахарные – нежно-нежно, едва касалась... Шла, прислугу поднимала, кухарок на кухню гнала, служанок – столы застилать белыми скатертями. Сама сундуки раскрывала, новое платье нарядное для мужа доставала.

Новый день, новое настроение. Серьезен Данилушка проснулся. Молчалив, сосредоточен. Думу думает охотник, на ярлыки хмуро поглядывает. За столом сидит Данила Денисович, лебедушку рушит, опять на ярлыки сумрачно глядит. Отвернулся, не стал читать. На сердце было тяжело.
Просил Василису:
– Неси-ка со стрелами малый колчан.
Пошла молода жена в гридницу-оружейницу. Несет большой колчан со стрелами калеными.
Качает головой Данила Денисович:
– Родная! Экая ты невежа у меня!.. Ты почему не слушаешься? Я же говорил: малый колчан. А ты чего принесла!
Но не обижалась Василиса, на мужа не гневалась. Такие слова ему говорила:
– Я-то уступчива, всегда тебя слушаю. Послушай и ты меня разок! Возьми большой колчан, сердечный друг. Лишняя стрелочка тебе пригодится. Не во льва рыкучего стрелять будешь, а во львов блескучих, в доспехи стальные одетых, грозящих тебе мечами острыми. И один из львов, может, твой брат!..
Помрачнел Данила Денисович:
– Василиса, милая жена! Я боюсь за тебя, разум твой помутился. Ты не знаешь, что говоришь!..
Василиса Никулишна вздохнула:
– Разум светел мой, сердце чутко. Сон я видела нынче: царственный орел, паривший под самыми облаками, низко пал обратился бешеной собакой. Ты не хочешь знать, Данилушка, что за орел то был?
– И думать об этом не хочу!.. Мне давно уже ехать надо.
Скоро одевшись, жену в чело поцеловав, взял Данило Ловчанин большой колчан и отправился к опасным лугам Леванидовым.
Долго Василисушка стояла у окна, смотрела мужу вслед, пока не скрылся он за холмами, за лесами.
Потом бросила слугам:
– Эй, кто-нибудь! Уберите же со стола дохлую ворону!..
Прибежали слуги:
– Где ворона, госпожа? Откуда ворона? Ярлыки тут какие-то лежат!
Покосилась на ярлыки Василиса, прикусила с досады губу:
– Ах, показалось, видно!.. Слуги добрые, идите. Да далеко не уходите – что-то мне сегодня боязно!

Проехал Данила широкое чистое поле, увидел опасные луга Леванидовы. Темной стеной за лугами стояли высокие ели. А перед лугами громоздились все камни острые. Посреди лугов ключик бил. В лесах дикие львы рыкали, в скалах змеи шипели, а ключик погромыхивал, будто гром дальний – будто гроза приближается. Оглядывался Данила, однако чистые вокруг себя видел небеса. Обманный был ключик, с толку сбивал.
Достав лук тугой и каленую стрелочку, похаживал по лугам отважный охотник Данила Денисович, искал птичку белогорлицу. Испугались охотника львы рыкучие, дальше в леса ушли. Змеи поступь тяжелую услышали, уползли с солнышка в глубокие норы. Да и ключик вроде не так сильно гремел. Улыбался Данило Ловчанин, вспоминал Василису и страхи ее.
Долго ходил, но все белогорлицы не видел.
Вдруг глядит Данила Денисович, что-то как бы блеснуло в поле – снег, не снег! Или как бы зачернелось – грязь, не грязь! Присмотрелся внимательней, а это десять витязей киевских скачут, десять львов молодых, до битвы охочих. Шлемы их и острые мечи ярко на солнышке поблескивали. Быстро бежали их черные кони.
Молодцы Данилушку высматривали, меж собой перекрикивались – договаривались, как Ловчанина проще взять: скопом навалиться или поединком потешиться.
Заплакал тут от обиды наш Данила Денисович, вспомнил дурные предчувствия жены:
– Низко пал орел! Дело недостойное, подлое дело замыслил. За верную службу низостью отплатил.
Увидели тут Данилу киевские витязи, молодые львы, одетые в броню. Быстрее погнали коней. Радовались делу нескучному, любили, верно, клинками махать. Во весь опор неслись, грозились, кричали бранные слова.
Но Данила Денисович, охотник славный, не очень-то испугался. Подпустил он поближе витязей, молодых львов. Потом вскинул лук могучий стрелок и в три мгновения выпустил девять стрел – он по три стрелы на тетиву садил, и Василисушку в душе благодарил, что дала ему колчан большой...
Девять витязей бездыханных повалились с коней, девять чьих-то сыновей нерадивых. Искусней Данилы не было лучника на Руси!
Десятый витязь коня осадил на полном скаку. Малодушен оказался. Повернул к Киеву и скоро его след простыл.
Не искал белогорлицу Данило Ловчанин, на холме высоком сидел, печалился:
– Знать, не очень-то нужен я князю. За верную службу мою он ножом в спину ударяет!..
Здесь опять будто что-то блеснуло в поле. Поднял голову Данила Денисович. Смотрит, всадник едет – один-одинешенек. Неспеша едет. Меч булатный приготовил – из ножен вынул, положил себе на колени. Ярко меч на солнышке блестит.
Брата родного Никиту Денисовича узнал Данила, глазам не поверил. Лук приготовленный опустил, убрал стрелу в колчан. "Ах, Василисушка, как же ты была права! Ясен разум твой, чутко сердце. Это у князя разум помутился... Сон твой в руку, жена. Низко пал орел! А с ним и некоторые соколы".
Заплакал Данила горючими слезами:
– Видно, прогневался на меня Господь!
К сердцу своему прислушался Данила Денисович:
– Брат на брата идет! Где это слыхано! Случалась ли бо’льшая беда на Руси?..
А уж Никита Денисович приметил Данилу на холме. Послал коня в галоп, меч сверкающий поднял...
Все ближе, ближе был слышен топот копыт...
И лицо брата, перекошенное злобой, было все ближе...
Крикнул Ловчанин:
– Эй, брат! Не бери на душу грех, одумайся!..
Но пришпоривал коня Никита Денисович, и лицо его злее становилось.
Еще крикнул Данила:
– В наших жилах кровь одна. Ты и я – мы одно целое! Одумайся! Убивая меня, ты родителей убьешь! Как с этим жить будешь?
Но будто не слышал его Никита Денисович, будто дьявол в брата вселился. Лицо его стало от гнева черно, глаза загорелись огнями адовыми.
Сокрушенно вздохнул Данило Ловчанин, сам себе сказал:
– Не позволю я брату сей грех совершить! Пусть спокойно живет. Мы одна с ним кровь...
Меч свой вынул Данила Денисович, рукоятью воткнул его в мягкую землю и на острие грудью бросился. Прямо в сердце клинок вошел. Сталь холодную обнимая, повалился Ловчанин в траву.
Здесь Никита Денисович подъехал, заглянул в глаза умирающего Данилы:
– Что ж, братишка! Ты службу облегчил мне – так не раз бывало. Прощай!..
И коня повернул.

Мишка Путятин, собачий сын, к князю в горницу прибегает:
– Дело сделано, государь! Нет больше на свете Данилы Денисовича. Как не было! В чистом поле на холме лежит, грудь располосована... Черный ворон о нем скорбит!
– Вот и славненько! – хлопнул в ладоши князь. – А нам в дорогу пора. До Чернигова путь неблизкий.
Подогнали слуги к красному крыльцу колясочку золотую. На подушках мягких удобно устроился князь, кучеру кивнул. Покатила колясочка к граду Чернигову. Мягко катила, не скрипела. На ухабах слегка подпрыгивала. Князь дремал. В полудреме грезил. Василису Никулишну, первую в свете красавицу, представлял. Засыпал ненадолго. Снилась белая лебедь ему, рвавшаяся в облака. Кричала, плакала лебедь, звала человеческим голосом: "Государь!.. Государь!.."
– Государь, приехали, – осторожно тронул кучер князя за плечо.
Смотрит Владимир, стоит его колясочка во дворе. Рядом крыльцо высокое, терем резной. Никто не встречает, хлеб-соль не несет. Под крыльцом ярлыки его скорописчатые валяются.
Поднялся на крыльцо государь, в терема вошел. Прошел на женскую половину. Дверь в горенку отворил – а перед ним красавица стоит. Да такая, перед коей все грезы его давешние побледнели. Зажмурился князь. Подумал, кабы кто попросил его сказать, сколь красива Василиса, то не смог бы он – слов не подобрал бы /увы! и мы здесь того не сможем сделать, ибо недостаточно слогом владеем, к придется читателю поверить нам на слово!/. Открыл глаза князь, улыбнулся – ласковее ласкового. К красавице устремился, за руки взял, поцеловал ее в уста сахарные.
Руки высвободила Василиса Никулишна, от князя к окошку отошла:
– Экий ты... батюшка государь! Будто не знаешь, что нельзя жену в уста целовать, когда мужа дома нет. Помни, князь стольно-киевский, для меня первый государь – Данилушка Денисович; ты – второй.
Тут и говорит ей Владимир-князь:
– Ошибаешься, сударушка, первая красавица! Я тебе теперь государь единственный, ибо нет больше в живых милого дружка твоего Данилы Денисовича. В чистом поле на высоком холме он лежит. И ворон черный скорбит о нем...
Побелела Василиса Никулишна – в лице ни кровиночки. Потухли у красавицы глаза.
А князь ей еще говорит:
– Наряжайся, красивая, в платье светлое – светлое, подвенечное. Полно печалиться, нежная. Прах есть прах! Былого не вернешь! А ты – молодая лебедушка; тебе еще долго жить. Княгиней будешь – на златом троне сидеть. Бояре бородатые, удельные князья тебе туфельки станут лобызать, глазами преданными, как на солнышко, снизу на тебя будут глядеть. А ты, ненаглядная, повелевать будешь, указывать перстом. И мной повелевать тебе позволю!.. Скоро ты забудешь Данилу Ловчанина. А прямо сейчас и начинай забывать – не было его, не было! Сон это, сон всего! Забудь...
Ответила тихо Василиса:
– Как забыть прекрасный сон?..
Сказала князю подождать Василиса Никулишна, в светелке своей уединилась. Надела прекрасное платье подвенечное и сорок нитей жемчуга. Унизала пальцы тяжелыми перстнями золотыми. Волосы красиво уложила, увенчала голову коронкою алмазной. Белые туфельки надела.
Ни слезинки не пролила.
Вышла к Владимиру Василиса. Прекрасна... но, как смерть, бледна! Холодна, как лед!
– Царица! – прошептал в восторге князь. – О, Василиса! Свет моих очей!..
Спустились во двор они, в колясочку золоченую сели. В ножки им слуги падали – хозяйку князь уводил. Низко бояре кланялись – княгиня мимо шла.
Поехали в стольный град.
Князь налюбоваться на красавицу не мог. Одна мысль вертелась в голове: "Прав! Тысячу раз прав Мишка, собака! Нет прекраснее ее!"
Василиса молчала, князь сыпал без умолку:
– Спать на шелках будешь, на перинах пуховых, кушать – на злате. Горницу твою зеркалами уставлю, умножу твою несказанную красоту. Чтоб не одна ты была. Чтоб было тебя – сотни, тысячи. Я буду купаться в твоем отражении...
Быстро ехали они, мягко покачивалась золотая колясочка. Но неблизок путь до Киева. Показались вдалеке опасные луга Леванидовы. Их увидела Василиса, забилось сердечко ее.
Попросила князя красавица:
– Будь ласков, государь! Не откажи мне в просьбе!.. Пусти проститься с дружком сердечным. Ведь больше не увижу его никогда. Забыть мне придется Данилу Денисовича, как ты велишь.
Не по нраву пришлась Владимиру просьба. Но покорность Василисушки, первой красавицы, приятна была.
Крикнул князь каким-то двум богатырям:
– Витязи славные, молодцы дородные! Сопроводите красавицу в луга Леванидовы, покажите тело Данилы Ловчанина. Повеления любые ее исполняйте. Она – княгиня ваша!
Сопроводили богатыри Василису Никулишну в опасные луга Леванидовы, показали ей холм.
– Вон, наверху, – сказали, – твой соколик лежит.
Не пожалела белых туфелек, не пожалела платья свадебного, через кустарники прошла, о колючки подол разрывая, по скалам острым побежала, царапая туфельки. Поднялась наверх Василисушка. Черного ворона отогнала. Упала на грудь Даниле Денисовичу, разрыдалась:
– Милый Данилушка, друг мой сердечный, любимый! Видишь, снова я невеста! А вдовой и не была... – заливалась слезами горючими. – Вот последняя наша встреча. Не поедем мы домой. Здесь попрощаемся. Не будет у нас ни баньки, ни пиршественных столов... К груди твоей пробитой прижмусь нежною щекой... В путь последний соберу: частым гребнем расчешу кудри русые, ножки вымою тебе росой, в уста холодные поцелую... – дунул здесь ветерок, растрепал Даниле кудри. – Нет, возлюбленный мой, мы домой не поедем! Не зови!.. Я не выдержу пытки этой – долгой жизни без тебя. И не вынесу печального зрелища: милого дружка неживого, на столе лежащего. Ах, как любо было дружка на коне видеть!.. И вот пробита грудь, кровью залита!.. Нет, не твоя это, Данила, грудь пробита. Это в моей груди умерло сердце. И не ты смертельно бледен – я бледна... Глаза закрою и встает предо мною виденье: в домовине дубовой тело героя, неутешная плачет вдова; семь денечков проходит и цветы засохшие, что у гроба лежали, выбрасывает она... Это не для меня. Я опять ведь невеста! Кто жених? Увы, не ты! И не князь, упаси Боже!.. – под голенищем сапога Данилина нащупала Василиса булатный нож. – Вот жених мой! Для него мои наряды – перстни, жемчуга. И молодость, и красоту ему отдам...
Здесь поднялась Василиса Никулишна, глазами отыскала богатырей у подножья холма. Крикнула им:
– Эй, вы слышите меня, славные богатыри? Поспешите к князю сейчас и ему скажите, чтоб не оставил нас с Данилой в чистом поле лежать, чтобы ворону на радость не оставил. В путь последний пусть проводит князь Василису с Данилой Ловчанином!..
Нож булатный подняла, в сердце себе вонзила. Рядом с мужем упала.
Кинулись богатыри на вершину холма. Да уж ничего поделать не могли. Василиса Никулишна возле Данилы бездыханная лежала, нож в груди по самую рукоять торчал.
Опустились рядом с ней на землю витязи, глаза Василисе закрыли:
– Это ж надо! Так хрупка, а с какой силой ножом ударила... Ведь по самую рукоять! – сказал первый витязь.
– Это ж какое нужно мужество! – ответил второй.
– И любовь...
С досадой великой посмотрели друг на друга богатыри:
– Зачем мы внизу остались?
– Не уберегли...
Когда к князю вернулись, сказали ему такие слова:
– Уж казни ты нас, батюшка Владимир-князь! Просим себе смерти! Не уберегли мы княгиню Василису Никулишну, не уберегли твою невесту. Нож булатный ее жених!.. Перед смертью простила она нас: "Славные богатыри! К князю поспешите и ему передайте, чтоб не оставил нас в поле с Данилушкой лежать". Похоронить просила по христианскому обычаю.
Не стал казнить Владимир богатырей:
– В вашей ли было воле ей помешать?..
И повелел государь отвезти в Киев тела Данилы Ловчанина и прекрасной жены его Василисы Никулишны, велел погрести их там с почестью, по обычаю христианскому.
И сам, говорят, на могиле их горько плакал; себя последними словами клял. Но не вернешь былого, не изменишь. И не забудешь...
В палаты белокаменные Владимир вернулся, выпустил Илью Муромца из погребов. Целовал ему светлое чело:
– Правду ты тогда сказал, старый казак! Как в воду глядел, Илья Муромец! Ясного сокола я погубил и не поймал белой лебеди... Страшный грех на душу принял. Как с грехом тем жить буду – не знаю. Каюсь.
Пожаловал государь Илью Муромца шубой соболиною. А Мишку Путятина, подлого пса вероломного, бросить велел в котел со смолою кипящей.
Так и сделали верные слуги.
Аминь!..